Со схемой Грушевского, следовательно, произошла метаморфоза, только частично предусмотренная ее создателем. «Увесте истину, и истина свободить вы», — поставил историк эпиграфом к первому тому. Эпоха «позитивного знания» верила, что «истина», «правда» достигается путем научного поиска. «Научная история» не может быть «неистинной». Чем более «по-научному» она устроена, тем ближе становится она к Истине. Это убеждение автор «Истории Украины-Руси» разделял со своими читателями, что и обеспечило, в конечном счете, успех. Однако Джон Армстронг заметил:
Сколько образованных украинцев действительно прочитали эти десять томов и внимательно сравнили их, скажем, с пятитомной историей России В. О. Ключевского? Как, следовательно, можно утверждать, что Грушевский сыграл незаменимую роль в эволюции мифа украинской идентичности?[32]
Ответ ученый находит в предположении, что научная история сама была частью наднационального интеллектуального мифа девятнадцатого века, мифа о науке и научности.
Сегодня едва ли кто-либо отважится писать украинскую историю в ее «короткой» версии. «Длинный» нарратив господствует в украинском историописании уже больше века и все еще считается единственно «научным» отчетом о прошлом. Однако предыдущие замечания подсказывают, что выбор между двумя версиями истории — «короткой» или «длинной» — идеологический, не «научный». Каковы бы ни были различия между ними, обе версии разделяют, по существу, одни и те же эпистемологические основания. Это — конкурирующие «национальные истории» (притом «короткая» версия даже последовательнее национальна). Вопреки всем усилиям, прилагавшимся в течение столетия к тому, чтобы примирить и согласовать их, «короткая» история Украины так и не была до конца ассимилирована в «длинном» нарративе. Все еще широко бытует убеждение, как в общественном сознании, так и в академической историографии, что именно «казацкий период» снабдил украинцев уникальным, не совпадающим ни с каким иным, историческим опытом. (В отличие от, скажем, «киевского», «литовского» или «польского» периодов, неизбежно превращающих значительные сегменты прошлого украинцев в «поле битвы» с версиями истории смежных народов.)
Начав с «Истории Украины-Руси» Грушевского, мы фактически начали «с конца» той истории, которую предстоит рассказать в этой книге. Это история того, как «Киевскую Русь» осваивала российская и украинская историческая мысль, как постепенно этот период находил себе место в конкурирующих версиях восточноевропейской истории.
Начать с конца полезно потому, что знание того, как все завершилось, помогает понять, что так было не всегда. Что в украинской исторической мысли могли быть — и действительно существовали — иные варианты решения этой проблемы. Порой они весьма отличались от того, который, в конечном счете, закрепился и стал считаться единственным и верным. Временами период Киевской Руси вообще не фигурировал среди осознанного прошлого украинцев. Тем обстоятельством, что сегодня мы находим его в каждом учебнике по украинской истории, мы обязаны смертному человеку, а не скрижалям завета. Свое нынешнее место «Киевская Русь» заняла в структуре украинской истории довольно поздно. С тех пор «спор о киевском наследии» кажется едва ли не главной темой для украинской историографии. Порой даже создается впечатление, что от того или иного решения этой проблемы зависит само существование украинской истории. Важно, однако, помнить, что история украинцев возникала и утверждалась как отдельная дисциплина без опоры на «Киевскую Русь». Длительное время она существовала и обходилась без «Руси», вполне удовлетворительно решая как свои специальные, так и традиционно навязываемые ей задания: формирование идентичности, воспитание патриотизма, придание прошлому осмысленности.
Глава вторая
Россия «открывает» Украину
Когда в феврале 1818 года в продаже появились первые экземпляры «Истории государства Российского» Николая Карамзина, молодой литератор Александр Пушкин хворал. Он прочитал все восемь томов «в постеле с жадностью и со вниманием». Позже он так вспоминал эффект, произведенный «Историей» на публику: