Сысоенко ростом был ниже Валентинова, но толще, не так строен и ловок, а скорее мешковат, широкоплечий, с выдающимся брюшком. Лицо его сохраняло меднокрасный оттенок. Узкие глаза прорезывались между низким лбом и одутловатыми щеками, черная с проседью борода обрамляла их. Одежда сидела менее ловко, нежели на статной фигуре Валентинова, зато в пестром галстуке торчала бриллиантовая булавка, в манишке золотые запонки и на пальцах перстни с дорогими каменьями. По жилету спускалась толстая золотая цепочка от часов. В одной руке он придерживал соболью шапку, в другой — коробку конфект.
Валентинов всегда отличался свободной остроумной речью, несколько презрительной, точно он ни во что не ставил того, с кем ему приходилось разговаривать.
Сысоенко, напротив, говорил мало и нескладно, с трудом произнося слова, дополняя свою речь выразительной мимикой лица и жестикуляцией рук, но, несмотря на это, он состоял гласным думы, говорил речи и т. п.
Два раза Сысоенко ездил за границу с переводчиком, бывшим гувернером графа Панина. Повеса после ядовито смеялся, рассказывая, что во время путешествия Сысоенко молчал, иностранцы дивились и думали, будто бывший гувернер привез его на показ.
В характере Ферапонта Григорьевича совмещались все крайности широкой славянской натуры: иногда он проявлял удивительное скопидомство и деспотизм в доме, порой же любил развернуться во всю мощь и преизрядно кутнуть, секретно от жены и тещи.
— Здравствуй, Татьяна! — сказал Валентинов Балабановой.
— Bon soire, cousin, — отозвалась та, следуя в зал.
— Вот тебе раз! Когда же мы с тобой породнились? На Вальпургии я еще не был, — возразил тот. — Где твой Витька? Дело, кажется, кончится тем, что я его высеку.
— А что?
— Как же! обыграл меня, мошенник, с заведомыми шулерами, передернули карты. Вот он был свидетелем.
И Валентинов указал на Сысоенку.
— Действительно… того… — подтвердил Ферапонт Григорьевич и, подняв вверх пальцы, отличавшиеся удивительной эквилибристикой, пощелкал ими в воздухе.
— Ничего не понимаю, — отозвалась Татьяна Ивановна, состроив наивное лицо и пожимая плечами.
— Туза… того… надул, — сказал Ферапонт Григорьич.
— Что такое?
— Обдул… четыреста целковеньких.
И Сысоенко ударил себя по карману.
— Полно строить наивные глазки: сама знаешь, что твой Витька нечисто играет и водится с компанией шулеров. Только прошу меня в другой раз избавить от столкновения с ними, иначе моя нога не будет в твоем доме. А Витьку уж высеку, как гоголевскую унтер-офицершу. Водка есть? — закончил Валентинов и прошел в буфетную,
Сысоенко вручил хозяйке коробку конфект, вымолвив лаконически:
— Презент!
— Мерси, — небрежно обронила Балабанова. — Не угодно ли закусить чего-нибудь? — указала она ему на буфет, а сама подошла к Лидии.
— Валентин Петровича, честное слово, я не при чем. Меня самого обманули. Ни сном, ни духом не виноват, — распинался у буфета Виктор Головков, ударяя себя кулаком в тщедушную грудь, прикрытую цветным жабо. — Меня Павлов подвел и никуда не годного рысака навязал…
— Если эта компания появится еще когда-либо — за окно выброшу.
— Я помогу вам первый.
Анюта, Варя и Надя также сидели за столом.
— Что, с новым годом научилась по-новому обдирать людей? — обратился Валентинов к первой.
— Когда вы станете с уважением относиться к женщине, — ответила Анюта.
Валентинов налил в рюмку вина и поставил перед Варей.
— Я не пью, — оттолкнула девушка.
— запел Валентинов фальцетом.
Варя незаметно переглянулась с Виктором Головковым и встала из-за стола.
Расставили столы; появился кавказский купец Кизиль-баш, еще два-три господина и вся компания засела за карты.
Девицы удалились в будуар хозяйки, служащий также дамской уборной. Они скучали без мужского общества.
VI
Лида, окруженная зеленью, сидела в гостиной, куда по приказанию Балабановой ей подали чай. Молодая девушка выпила одну чашку и хотела удалиться в отдельную комнату и только выжидала удобного случая сказать об этом хозяйке. «Зачем я здесь сижу?» — думала она.