— Бледный совсем, с легкой желтизной около щек…
— Мерси, больше ничего не надо. Портрет завтра же будет готов. Прикажете принести его, или сами зайдете?
— Пожалуйста, если вы имеете свободное время, я вам дам на конку.
— О, не беспокойтеся! — со смехом отвечал Ерофеев и откланялся, говоря: — до свидания, — причем протянул ей руку.
Милице неловко стало как-то ни с того ни с сего обидеть человека и не дать ему руки; она опомнилась только тогда, когда франт, не выпуская ее руку, сжимал больше, нежели следовало. Она, вспыхнув вся, выдернула ее и хотела уже дерзкому указать на дверь, как вошла Балабанова.
— Господин фотограф, проводите, пожалуйста, эту мегеру! — вся дрожа от негодования и, не помня себя при виде ненавистной женщины, воскликнула Милица, — к сожалению, у нас нет дворника, который мог бы ее выпроводить.
— Милица Николаевна, что такое вы говорите, я пришла объясниться с вами?!
— Вы дадите ваши объяснения прокурору, — отвечала Милица, — да выходите же вон из моей квартиры.
Ерофеев очутился между двух огней; ему хотелось услужить Милице, в тоже время он побаивался вооружить против себя Балабанову.
— Извольте, m-me, — решился он наконец подступить к ней, указывая на дверь.
— Если я нежеланная гостья здесь, то сама найду дорогу, а вас оставляю в обществе этого франта. Так вот почему вы отвергли Крамалея; ну, не завидую вашему выбору, Милица Николаевна, и не могу вас поздравить, — смеялась Балабанова, удаляясь.
— Что она говорит, безумная женщина? — выговорила Милица, стоя посреди комнаты с широко открытыми глазами.
— Чего же другого можно ожидать от этой женщины, — подтвердил Ерофеев.
— Вы знаете ее? — спросила Милица.
— Очень хорошо; угодно, чтобы я рассказал вам о ней?
— Пожалуйста, мне необходимо знать, так как я была знакома с ней, совершенно не подозревая, что она непорядочная личность. Садитесь, — сказала Милица, села сама и указала Ерофееву на стул.
Он неторопливо положил сверток на стол, сел и заговорил.
— Она именно та особа, о которой выразился Мефистофель словами; вот женщина, будто нарочно создана быть переметчицей и сводней, — начал Ерофеев и рассказал ей несколько случаев из практики Балабановских операций. Говорил он довольно пространно, смягчая некоторые выражения, что ему с трудом удавалось, так как в своей компании он привык к ним.
Перед Милицей раскинулась сеть лжи, порока и разврата. Точно зловредные газы поднялись со дна клубящей пропасти и отравили ей дыхание своими смрадными волнами.
Ей сделалось страшно, Ерофеев продолжал говорить, посвящая ее все в новые и новые тайны. Касаясь различных поступков, носящих уголовный характер, лицо его оставалось веселым, беспечным, видно было, что все ужасы не смущали его души, он к ним относился более чем снисходительно; некоторые более удачные выходки женщины-крокодила восхищали его, что невольно отпечатывалось на его физиономии, хотя устами он и молвил им слово осуждения.
— Довольно, — остановила она его и встала с места, спохватившись, что сама делает непростительную глупость, разговаривая Бог знает с кем; зачем ей расспрашивать его, разве тайный инстинкт не подсказывал ей давно, что за женщина Балабанова.
— Благодарю вас, мне пора уже выходить, — сказала она.
— Смею спросить, куда вы направляетесь? может быть, нам по дороге?
— Нет, я к присяжному поверенному Несмеянову.
Ерофеев засмеялся и некоторое время колебался, точно хотел сказать ей что-то.
— Почему же к Несмеянову? вряд ли он может что-либо дельное посоветовать, так как вследствие личных семейных неурядиц всегда озабочен и даже, кажется, прекратил прием посетителей впредь до приведения в порядок своих обстоятельств.
— Все же я буду у Несмеянова, — отвечала Милица, — мне советовали именно к нему обратиться.
— Как угодно, — с этими словами Ерофеев откланялся и вышел, довольный своим визитом.
— С какой стати я разговорилась с ним и что думает теперь этот бесцветный франт? — укоряла себя Милица.
С некоторого времени, с людьми она испытывала все больше и больше затруднений: между ними отсутствовала простота и искренность, трудно было разобраться, кто лжет, кто правду говорит, непрочность, шаткость убеждений встречалась почти у всех, так перепутались понятия о добре и зле. Между тем, все это задернуто флером условных приличий. Ею овладело сильное желание бежать скорей от необузданной толпы и дикой пляски вавилонской.