— Вот она говорит: «На механика»… — Демчук пренебрежительно кивнул на жену. — Я бы и на инженера выучился. А что? Раз-два — и выучился бы. Да не хочу, чтоб мне эти очкастые мозги вывихивали. Профессора! Гнилая интеллигенция!.. Обойдусь. Там, где мне образования недостает, я пролетарским духом возьму.
— А если и духу недостанет? — засмеялась Зина.
— Достанет! — Демчук стукнул себя в грудь. — На десятерых достанет. Хотя бы и этим редакторам одолжить… А что? Твоему Крушине как раз и не хватает. Он, Марат, не из боротьбистов ли, случаем?
Воспаленный взгляд впился в лицо Марата. «Ох и доняли его этим фельетоном», — подумал Марат, молчаливо осуждая болезненную обидчивость и мстительность Демчука.
— Нет, Крушина не был боротьбистом. Да и не все боротьбисты…
— Что? — оборвал Марата Демчук. — Ты знаешь… «Не был, не был»… К нему надо хорошенько присмотреться. И к лохмотнику тоже.
Марат нахмурился.
— Они боевые журналисты, товарищ Демчук.
— Все вы боевые, — сквозь зубы процедил Демчук, — да ваши перья часто в свое же гузно попадают…
Демчук захохотал. Весело смеялась и пылающая румянцем Зина.
Марат покраснел и обиженно спросил, почему-то не самого Демчука, а его жену:
— А вы знаете, что такое редакция? Что такое газета?
Зина сразу же приняла серьезный вид, хотя глаза ее еще продолжали смеяться.
— Демчук как скажет… Не обращайте внимания.
— Ну, чего там… — примирительно заговорил Демчук. — Ты же свой парень. В доску свой! Выпьем!
И заставил-таки Марата выпить еще рюмку.
Глиняные, или какие они там к черту, ангелочки на потолке подмигнули ему: «Держись!» Марат почувствовал в себе прилив незнакомой еще силы. Он свой парень, он варился в заводском котле. И Демчук свой в доску. Он давал ему рекомендацию в кандидаты и еще даст… У него твердая рука, знает, где и как надо подвинтить гайки.
Марат восторженно смотрел на Демчука, бросал решительные взгляды на Зину, хотя его и смущало что-то затаенное, соблазнительно-женское в ее глазах. Он отводил взгляд и тогда видел проклятых ангелочков. Сбить бы им буржуйские крылышки!.. Правильно говорит Демчук: держишь перо, так и пером руби всякую контру. Как красноармейской саблей. Галопом — вперед! Теперь уже Демчук слушал его пылкие речи и похлопывал по плечу:
— Так, Марат! Так их, в бога, в душу…
И проклятые ангелочки на потолке тоже покачивали головками: «Галопом — вперед!»
Должны же быть и у него какие-нибудь домашние обязанности! Дробот даже обрадовался, когда квартирная хозяйка попросила его купить мешок картошки. Она сразу же стала извиняться, будто невесть что сказала. «Да я с охотою, тетка Варвара!» — «Мне прямо совестно… Вы ж такой ученый человек». Дробот засмеялся, кинул мешок в кошелку и отправился на базар.
Было воскресенье.
Не успел он дойти до угла, как увидел Таловырю.
— Ты куда? — разочарованно спросил тот. — А я думал: походим, побеседуем…
— Хозяйство, друг, ничего не поделаешь.
— Ох, как мне этим хозяйством жинка глаза колет!
Вместо обычной спецовки на Таловыре была шелковая строченая сорочка и желтые галифе, подшитые кожей немножко другого оттенка. Глянцевитые краги с ботинками завершали его праздничный наряд.
— А поговорить надо…
Дробот знал, что сперва Таловыря выложит то, что взволновало его в сегодняшнем номере. А волновало его почти все.
— …Ты понимаешь, английские шахтеры опять бастуют. Будет катавасия!..
— …Понимаешь, поймали гада: сто тысяч растратил. Я б его своей рукой на мушку!..
— …Понимаешь…
Дробот все понимает, и Таловыря доволен. Теперь он непременно пожалуется на своего соседа Тарганца, которого он называет Тараканцем. Дробот никогда его не видел, но ясно представляет: усатый, подвижной, прячь от него все съестное.
— Я, говорит, буду жить в свое удовольствие. А у тебя, это он мне, — Таловыря ткнул себя в грудь длинными пальцами, — а у тебя, говорит, от книжек ум за разум зашел. Вот гад! Все, говорит, хотят шибко грамотными быть, а к чему? Живи в свое удовольствие!.. И эту распроклятую бузу он тараканит моей жене. А она что? Неустойчивый элемент.
— Зачем же так? — заступается Дробот. — Она у тебя хорошая.
— А Тараканца слушает! Ты понимаешь, Толя…
Толя понимает, и Таловыре становится легче.
Конечно, не из-за какого-то там презренного Тараканца или бытовых мелочей пришел он спозаранку. Толя догадывается — душу Таловыря растревожила только что прочитанная книжка. Один читает — чтоб все знать, другой — для развлечения. У Таловыря же каждая книжка вонзается в сердце сотней вопросов, переносит его в заново открытый мир.
— Ты понимаешь!.. Этот хитрый англичанин не случайно такую штукенцию отмочил. Так и знай, они там тишком уже налаживают «Машину времени». Уэллс. Герберт. Это как по-нашему? Уж не Грицько ли? Значит, тезка мой… Три ночи, холера заморская, спать мне не давал.
Дробот улыбается.
— Вот я и думаю, Толя, нам бы такую машину.
— Послушай, друг, нам нужны машины землю пахать, металл обрабатывать. А для причуд…
— Какая причуда? — возмутился Таловыря. — Нам эта «Машина времени» до зарезу…
— Что ты с ней будешь делать?
— Что? — На худом, желтоватом лице Таловыри даже румянец выступает. Он оглянулся, словно боясь, что кто-нибудь может подслушать. — Я поехал бы, понимаешь?.. Поехал бы на тридцать, на сорок лет вперед. Очень мне хочется знать, что те люди будут думать, говорить о нас. Житуха у них наступит — дай боже. И не какое-нибудь там пшено или конская колбаса. Одежи — завались… И всюду машины работают. Вот видишь, — Таловыря показал на мостовую, — каждый камешек я здесь уложил и молоточком пристукнул. А у них — придет машина, зальет асфальтом — зеркало! Может, они посмеются над моей работой: тут неровно, там горбик. И камень нетесаный… А я был счастлив, когда с биржи труда меня сюда прислали. И радовался, что на этой улице больше не будет вечных луж. Вот как! А они только хмыкнут, глянувши. Вот и выходит некомплекция… Мой братуха с Магнитостроя пишет: дикая степь, ветрище! Песок на зубах, песок в горле. Наскочит урагания, палатки сорвет, и летят они, как стадо гусей… А работяги завод и дома — пятиэтажные! — строят. Понимаешь, пятиэтажные. У нас таких и не увидишь. Разве что в Харькове… Вот я и думаю: какие люди там будут жить через тридцать — сорок лет? Неужто скажут о нас: эх, малограмотные, смешные, в грязи копошились?
— А ты хочешь им лекцию прочитать?
Таловыря не сразу ответил:
— Я и сам не знаю, чего я хочу.
— Ну, коли уж собрался ехать, так что-нибудь надумал. Может, захотелось пожить в те времена? — допытывался Дробот. — В пятиэтажном доме, а?
— Нет. — Таловыря решительно покачал головой. — Поглядеть — одно дело. А чтоб насовсем… Понимаешь, Толя, будет у них всякое, но того, что мы видели, они не увидят.
Некоторое время шли задумчиво.
Вдруг Таловыря останавливается и, вперив в Дробота смущенный, чуть ли не испуганный взгляд, говорит:
— Знаешь, чего я хочу? Даже вот здесь у меня горит, когда подумаю. Написать один стих.
— Один стих? — удивился Дробот.
— Да. Один. — Таловыря опять меряет длинными ногами исшарканный тротуар. — Один. Но такой, чтоб… Понимаешь, чтоб все молча встали. Чтоб замер и смех и плач. Пусть каждый увидит, что у меня здесь. — Таловыря уже не пальцами, кулаком стукнул себя в грудь. — Понимаешь?
Дробот кивнул.
— И всё, — решительно закончил Таловыря. — За такой стих и жизнь отдать можно.
— Напишешь!
— Нет, не напишу, — горько вымолвил Таловыря. — Нет таланта — на базаре не купишь.
Дробот молчал. Пустые слова — ни к чему.
— Ну, будь здоров, Толя! Хозяйничай… — Таловыря протянул ему руку: — О нашем разговоре никому… Запечатано?