— Не нашли?
— Не нашла.
Теперь Дробот уже не знал, что сказать. Бросил взгляд на кофту, насупился. Если бы были с собой деньги, взял бы одежонку, хотя на черта она ему, дал бы вдвое, втрое… Тьфу! Какие глупости он мелет. Может, это у нее последнее? Нет, он просто одолжил бы сколько надо. Но сразу же ему пришло в голову другое, Зачем она должна куда-то уезжать?
— Может быть, я вам чем-нибудь… могу помочь?
— Я привыкла сама справляться.
— А все же… я очень бы хотел!
— Кто вы?
Назвать имя? Место работы? Разве этим ответишь на вопрос «кто ты?»! Он пожал плечами.
— Считайте: ваш товарищ. Просто товарищ…
Словно сквозь вдруг распахнутые окна, из-под ее ресниц прорвался синий свет. Какое-то мгновение длилась безмолвная встреча взглядов и оборвалась.
— Спасибо… Вот продам, уеду…
Значит, не о чем больше говорить? Рука Дробота коснулась ноши, которую он так и не сообразил снять с плеча.
— Вам далеко ехать?
— Отсюда не видно… Вы очень любопытны.
— Короче говоря, не суй нос?..
Она засмеялась. Возможность дружески поговорить с ней взволновала его.
— Я очень хочу вам помочь.
— Опять… — Она шевельнула бровями. Но уже сама с откровенным любопытством спросила: — А все-таки, кто вы?
Кто он? Прежде чем успел подумать, сорвалось:
— Я вас видел с Маратом.
Девушка бросила на него быстрый взгляд.
— A-а… Так вы, верно, его дружок? Толя Дробот?
Он утвердительно кивнул.
— Стихи пишете. Отлично… — Чуть прищурившись, она пытливо смотрела на него, словно хотела убедиться в чем-то, потом тихо, но резко сказала: — Не нуждаюсь ни в чьей помощи. Слышите? И не думайте, что я… На сделку не пойду! — Она метнула напоследок непонятно гневный взгляд и затерялась в толпе.
На какое-то мгновение перед растерянным взором Дробота мелькнула красная кофта на сгибе руки…
Поезд тяжело пыхтел, одолевая последние километры. В переполненном вагоне было душно, хотя сквозь открытое окно веяло майской свежестью.
— Весна-а! — глубоко вздохнул пассажир, сидевший рядом с Маратом. — Ох, весна…
Марат глянул на его небритое лицо и ничего не ответил. «Хе-хе, весна…» Что ему это воробьиное чириканье? Три дня пробыл он на селе, захваченный одним лишь делом. Не цветочками ездил любоваться.
Он снова искоса посмотрел на небритого. Весна, вздохи. Что ему до того! Он — борец, бросившийся в атаку. Скорей бы доехать!
Нет, недаром он все чего-то ждал и тревожился. Это новое письмо за подписью «Всевидящий» сверкнуло среди редакционной почты, как молния. «Какой сигнал!» — крикнул он в восторге. Но сразу же овладел собой и на вопросительные взгляды Дробота и Игоря промычал что- то невразумительное. Никто ничего не должен знать. Ни одного намека! Зато потом…
И Плахотте он не сказал ни о письме селькора, ни об истинной цели своей поездки. Отпросился на три дня в Большой Перевоз. Знакомый, мол, рассказывал, что есть интересные новости.
И вот он возвращается. В голове — готовая статья. Большая! Он уже видит ее, разверстанную на четыре колонки. Заголовок надо еще придумать — набрать тридцать шестым кеглем. Самым большим шрифтом, какой есть в типографии. А под статьей — короткое письмо Наталки.
Наконец поезд дотащился до станции. Марат спрыгнул на перрон и, опережая всех пассажиров, чуть не бегом направился в город. Хорошо, что уже вечер, в редакции, верно, никого нет. Разговор состоится с глазу на глаз. Ох и удивится же она!
Наталка стояла с веником в коридоре. Подняла голову, засветилась тихой улыбкой. На Марата повеяло таким домашним теплом, такой хорошей, искренней доброжелательностью, что он на миг растерялся. Но только на миг.
— Я был в Большом Перевозе! — крикнул он ей.
Веник упал на пол. Наталка всплеснула руками: «Матинка!» Никогда еще не видел Марат такого счастливого лица.
— Разговаривал с твоим отцом…
— Как же они там? А мама, а Степанко… — голос ее прервался. — Мать же болела…
— Мать? — Он едва вспомнил молчаливую, съежившуюся женщину. — Кашляет, но ничего… Степанко? — Ага, это те испуганно-любопытные глаза, что поглядывали на него с печи. — Жив-здоров твой Степанко.
— А я и не знала. Гостинца бы передала.
— Гостинца? — Марат махнул рукой. — Пустое… У меня с твоим отцом был серьезный разговор.
Не услышала угрожающих ноток в его голосе и продолжала расспрашивать — как же у них там, в Большом Перевозе? Весна… Псёл разлился!
Марат отвечал невпопад и жадно впивал взглядом ее красоту, которой раньше («Ох, и балда же я!») не замечал. «Она женщина, она знает все», — стучало в голове. Ведь там, в селе, он узнал: она — женщина, причастная к сокровенной тайне, которая называется любовью. Что- то разительно новое видел теперь в ее глазах, во всем облике. Тряхнул чубом, нахмурился и отрубил:
— Все это мелочи. Я пришел, чтоб сказать тебе, как обстоит вопрос на сегодняшний день…
Жесткий поток слов точно толкнул ее — прижалась к стене и стояла, уже побледнев, погаснув.
— Ты пойми, Наталка! Это твой долг на сегодняшний день… Порвать, порвать со всем! Это ответственный шаг — и ты должна его сделать. Мы приняли тебя в свой коллектив, понимаешь, что это означает? Ты должна…
Наталка покачала головой.
Марат еще более рьяно стал объяснять. До чего же бестолковая! Ведь он так ясно все изложил. Ох, политическая несознательность!
Она смотрела на него полными возмущения глазами.
— Как это? Отречься от отца?
Марат снисходительно улыбнулся:
— Разумеется… Ты порвала с Дудниками. Это хорошо! А теперь порви с отцом. Что тут непонятного? Так делают десятки, сотни куркульских сынков и дочерей.
— Я не куркульская дочка! — вспыхнула Наталка. — Мой отец незаможник.
— А выдал тебя за куркульского сына…
— Вы же ничего не знаете. Отец меня чуть не убил тогда. Разве вам не рассказывали?.. И не за куркульского сына я вышла, а за Василя. Мы с ним хотели вырваться в широкий свет…
— Все это ни к чему, — оборвал Марат. — Сейчас дело обстоит так: твой отец пропитался кулацкими настроениями и не хочет идти в колхоз.
— Я знаю почему, — шепотом, словно сообщая тайну, сказала Наталка. — Свиридюк… Недобрый человек.
— Свиридюк?.. Он борец за новое село. А твой отец— подкулачник. Поет с чужого голоса… Я напишу о нем. И под статьей будет твое письмо: отрекаюсь от такого отца!
— Какого же это отца?
— Подкулачника! — уже сердито крикнул Марат.
…Наталкин отец, Данило Киричок, худой, заросший черной с проседью щетиной, поглядывал на Марата то ли недоверчиво, то ли иронически и только время от времени неторопливо произносил: «Да вы же не знаете, как мы тут живем…» В маленькие окна скупо сеялся свет, и, может быть, поэтому лавки вдоль стен и горбатый сундук в углу казались черными. Изрядный обломок зеркала, вмазанный прямо в стену, напрасно пытался поймать солнечный луч. Над зеркалом висел портрет Шевченко, украшенный вышитым рушником. А у другого окна Марат видел старый пожелтевший плакат: разгоряченный всадник, подняв саблю, кричал: «Незаможник, на коня!»
Марат сидел у стола, который, видно, сотни раз старательно скоблили ножом и мыли. На столе лежал блокнот и карандаш.
Наталкин отец нет-нет да и поглядывал на этот блокнот, хмурился и медленно, вытягивая из себя слово за словом, говорил: «Две с половиной десятины… Это уже после революции. Да коняга едва ноги волочит. Коровка. Жилы из себя тянем… Однако все равно — со Свиридюком в один гурт не пойду!»
Повязанная белой косынкой женщина глухо кашляла, грустно смотрела Наталкиными, только увядшими, глазами и, когда речь заходила о Свиридюке, робко уговаривала: «Данило, на что тебе?..» Муж, не поворачивая головы, махал рукой: «Молчи!»
А на печи, высунув белобрысую голову, лежал мальчишка лет двенадцати, смотрел на Марата с испугом, и, когда Марат брался за карандаш, глаза его расширялись.