— Все будет хорошо, Наташа, — успокоил ее Дробот. — Вечером поговорим.
Он ушел. Наталка невольно сделала шаг следом. Остановить бы. Посоветоваться. Стиснула зубы — нет. Чем ей может помочь Толя, хотя он и поэт? Разве есть человек, который в силах встать против таких слов?
Стакан дрожал в ее руках, когда она принесла чай редактору. Крушина сидел, низко наклонившись — борода на бумаге, — и быстро писал карандашом. Старая привычка. Еще с десяток карандашей торчало остриями кверху в металлическом стаканчике.
Крушина тихонько бросил: «Спасибо», поднял голову и удивленно спросил:
— А почему такая бледная?
Наталка вспыхнула:
— Голова… Голова болит.
— Ничего, выйдешь на воздух… Весна! К речке бы…
Он вздохнул, и карандаш его снова забегал по белому полю.
«И ему ничего не скажу. От Марата узнает…» Потом решила: пусть будет что будет. Автоматически делала свое дело. Ходила на почту. Возвращалась. Около полудня в коридор выскочил взбудораженный Марат.
— Написала?
Наталка отрицательно покачала головой.
— Вот я закончу, тогда вместе, — на ходу небрежно бросил Марат и хлопнул дверью.
Хорошо, что надо снова идти в типографию, — тут уже трудно дышать. Шла по улице и вспоминала первые дни, когда удивляли выбитые кирпичные тротуары. Недалеко от типографии остановилась пораженная: за забором буйно цвели вишни. Как это она не видела их вчера, позавчера? Или, может, они расцвели сегодня на рассвете? Стояла завороженная и впивала взглядом весеннюю пену на молодых деревцах. «Это ж и у нас сады цветут», — мелькнула мысль.
В типографии повеяло другими, уже привычными, запахами: керосином, краской, свинцом. Вспомнила, как Толя, раздувая ноздри, смаковал этот запах и говорил: «Так пахнет новая книжка, свежая газета. Чудесно!»
— А, наш добрый гонец! — обрадовался старший наборщик. — Что-то твои редакторы сегодня замешкались. Стоим!
Он забрал оригиналы, распределил их между наборщиками и сам стал к наборной кассе. Наталка не уходила, смотрела, как быстро бегает его рука, вынимает из клеток нужные литеры.
Наборщик, улыбаясь, посмотрел на нее, и рука его замерла в воздухе.
— Хватит тебе бегать взад-вперед. Иди к нам, научим. Будешь иметь ремесло в руках.
Наталка ничего не ответила, только подумала: «Может, я тут в последний раз».
Возвращаясь, то и дело шептала: «Может, это в последний раз!» Ну что ж, побыла немножко в широком свете. Находилась. Начиталась. Видела Редактора и Ответственного секретаря. Видела Поэта. Пила чай с пирожными. Слушала музыку из ящичка, который называется радио.
А как быть дальше? Может, вправду податься на Тракторострой? Вот так, сразу! Таскать кирпичи, глину месить? Мечталось на фабрику — ходила бы в красной косыночке с книгой под мышкой.
В последний раз! Там, за дверью, что так громко хлопнула, сидит в одиночестве Марат Стальной и пишет. Не сердилась на него, не обвиняла. Убеждала себя, что им владеет великая сила. Перед этой силой все должно отступить. Никого и ничего не жаль. А что она? Что она? Листочек — да и то сорванный с дерева. Во всем мире — ветер.
На цыпочках прошла в свою комнату-закуток. Что будет, то будет.
Марат писал разгонисто, кривые строчки катились вниз: набегали одна на другую. Начало он придумал еще до поездки: «Селькор «Всевидящий» прислал нам из села Большой Перевоз тревожный сигнал. «Всевидящий» — какой точный и меткий псевдоним выбрал себе наш товарищ…» Отрываясь от работы, Марат вспоминал свой разговор с этим «Всевидящим», а точнее с секретарем сельсовета Антоном Бородаем. Говорили они у него в хате, и Бородай делал ему таинственные знаки, подмигивая на жену. Он завесил окна и шепотом рассказывал о чьих-то угрозах, о своей селькоровской жизни, полной опасностей. Марат знал других селькоров. Ивана Волощака из коммуны «Октябрь», неуклюжего богатыря, повторявшего всегда: «Я каждому в глаза скажу!..» Знал учителя из Машевки Сергея Омельянеико, тот за собственной подписью писал острые заметки — не боялся. Знал рассудительного, уже немолодого Журавля из Романовки, которого темной ночью настигла пуля сквозь окно. А недавно был здесь Панас Шульга… У Марата в ушах еще до сих пор звучит: «Рубай пальцы, рубай выше!..» Тем неприятнее было ему смотреть на суетливого Бородая, который, потчуя его, тыкал свою чарку в темную дыру между реденькой бородкой и усами и все сворачивал разговор на какую-то «должность», которую ему хотелось бы занять в районе и которой ему не давали, хотя он и заслужил…
Все! Марат решительно вывел последние слова. Расписался и бросил ручку на стол. Расправил плечи, даже суставы захрустели, и вышел в коридор. Увидев его, Наталка, сидевшая у своего столика, встала. Но глаз не подняла.
— Написала? — деловито спросил Марат.
— Нет, — подняла голову. — Ни за что!
«А глаза у нее серые», — удивился он.
— Ну, ладно, — злобно бросил Марат и вернулся в комнату.
Ладно! Если так, он разоблачит эту кулачку, которая пролезла в редакцию. Марат смял последнюю страничку и принялся переделывать ее. Что ж, конец статьи будет еще острее.
Когда он положил рукопись на стол Плахотти, сердце его колотилось.
Нетерпеливо вглядывался в желтое, усталое лицо секретаря редакции.
— Сегодня не успею, — сказал Плахоття. — Бегу к железнодорожникам. Совещание рабкоров…
— Это важный материал…
— Горит? — Плахоття сощурился.
— Горит!
— До утра не сгорит, — успокоил Плахоття, бросив рукопись в ящик. — И слишком много, вижу. Сократить!..
Марат помрачнел. Он надеялся на другое. Плахоття будет глотать страничку за страничкой, потом позвонит по телефону редактору. Тот примчится, где бы ни был — дома, в окружкоме или на заводе. И вот они сидят втроем и все решают…
Когда на следующее утро Марат пришел в редакцию, Игорь уже сидел за столом, старательно раскладывая вырванные из блокнота листки.
— Был я вчера на чулочной, — сказал он. — Очерк об ударницах… Ходил, беседовал. После смены в бригаде Марии Ковалец совещание. И все, как одна, — на работницу Олену Загорулько. Снизила темпы. Не дает нормы. А она молчит. Бригада еще пуще, а она молчит. Потом заплакала и говорит: «Ребенок уже неделю болен». Все глаза опустили. Так и разошлись. Никто ни слова.
Игорь снял очки и, беспомощно глядя на Марата, спросил:
— Ну как об этом напишешь?
— Гм… — хмыкнул Марат. — Не хватает, чтоб ты тащил в газету эти слезы. Напиши, что она обязалась дать сто двадцать процентов — и все!
— И все?
— А что там раздумывать?
— Доброе утро, рыцари пера! — появившись в дверях, крикнул Дробот. — Выручайте! Напишите за меня про культпросветское совещание. — Он засмеялся. — Я не слушал, читал потихоньку…
Дробот потер нос, почесал затылок. Потом вспомнил:
— Ну, как, Марат, бомба? Уже взорвалась?
Этот шутливый тон задел Марата за живое. Резко ответил:
— Взорвется! Когда узнаете, что в нашу редакцию пролезла кулачка.
Улыбку с Толиного лица как ветром сдуло.
— Кого ты имеешь в виду?
— Наталку Дудник. Я был в Большом Перевозе.
— Что ты говоришь? — крикнул Игорь. — Кулачка?..
— Никакая она не кулачка, — спокойно возразил Дробот. — Я все знаю…
— Вот как! — даже присвистнул Марат. — Ты все знаешь? И молчал? Утаил?
— А чего лезть в ее личную жизнь?
— При чем тут личное?.. Ты знал — и молчал. Что ж это такое: классовая слепота или примиренчество?
— Глупости мелешь, — отмахнулся Дробот.
— В чем дело? Что случилось? — Игорь взволнованно переводил взгляд с одного на другого. — Наталка…
В комнату вошел Плахоття.
— Опять дискуссия? А работать за нас будет Пушкин?
На вопросительный взгляд Марата он не ответил. Лицо его было непроницаемо.
— Покажи письмо селькора, — обратился он к Марату. — Где твой «Всевидящий»?
Марат заглянул в свой заезженный портфель, перелистал блокнот, выдвинул ящик, где кучей лежали разные бумаги. Письма не было.