— Как же это? Найди и принеси, — сказал Плахоття и ушел к себе.
В это самое время Наталка, поставив стакан чаю на стол Крушины, тихо сказала:
— Товарищ редактор… Отпустите меня.
Крушина, оторвав взгляд от бумаг, торопливо ответил:
— Нужно куда-нибудь? Что ж, пожалуйста…
— Нет, совсем, — прошептала Наталка, не поднимая глаз.
— Совсем? — удивился Крушина. — Почему это?
— Не достойна я работать в редакции. Где такие люди… — Она перевела дыхание. — Вы знаете, что со мной было. А теперь еще отец. Не могу я от отца отречься…
— Почему отречься? — Крушина встал, подергал бородку. — Кто ж этого требует?
— Товарищ Марат. Он написал…
— Что написал? Куда?
— В газету. Завтра все прочитают. — Побелевшие губы Наталки задрожали.
— Ничего не понимаю, — развел руками Крушина. — Позовите, пожалуйста, Плахоттю. И делайте, Наталка, свое дело, потом поговорим.
«Никогда его, черта, не поймешь, — думал Марат, напряженно вглядываясь в бесстрастное лицо Плахотти. — Ведь он же читал, читал!»
Как ему хотелось сейчас услышать хотя бы это несносное: «Сократить! На пятьдесят строк!..» Пускай даже на сто!
Плахоття ходил к Крушине с его корреспонденцией. Что он о ней сказал?
«А может, он мне завидует, просто завидует?» У Марата даже сердце взыграло от такого предположения.
— Где письмо? — официальным тоном спросил Плахоття.
— Не знаю, куда-то задевалось. Наверно, дома забыл. В пиджаке…
Плахоття покачал головой.
— Завтра принесешь. Такое письмо надо было немедленно показать мне и редактору. А уж потом… — Он провел в воздухе пальцем извилистую линию.
Нетерпеливо-вопросительного взгляда Марата Плахоття словно и не замечал.
Марат вернулся к себе и теперь уже медленно — бумажку за бумажкой — перебирал в ящиках. «Проклятое письмо! Куда ж он девался, этот «Всевидящий»?»
Дробот и Игорь склонились над своими столами. В комнате стояла настороженная тишина. Марату казалось, что он слышит, как Крушина переворачивает листочки.
Минут двадцать спустя зазвенел телефон. Марат схватил трубку и услышал голос Крушины: «Стальной? Зайди ко мне».
Уже самый вызов по телефону был необычным. Всегда к редактору звала Наталка. А часто Крушина и сам подходил к тому или другому сотруднику и говорил ему: «Пойдем потолкуем». Марат не шел, а бежал к редакторскому кабинету.
— Садись, — Крушина смотрел на Марата и пощипывал бородку. Взгляд у него был задумчивый и грустный. — Эх, хлопчики, хлопчики… Все, все вам ясно. Жизнь — проще простого. Два плюс два — четыре. А все, что сверх этой нехитрой мудрости, — от лукавого. Так?
Марат молчал. Начало было непонятно.
— Есть такая штука, — продолжал Крушина, — очень-очень сложная штука: крестьянская психология. Немножко разбираюсь. Хоть и давно оторвался от села… Но все мы должны разбираться. Как же без этого?.. Я тебе о своем отце скажу. Не все может охватить, не все уразуметь. Где уж угнаться за всем новым… Да и вчерашний день на шее сидит. Дедовские взгляды, ведь как- никак— дед! Однако понимает, что именно в артели сила. Вот он мне и пишет: «Иду, сынок, хоть и стар уже, иду в артель. Только не хочу, чтоб меня дурень подгонял…» Поехал я, посмотрел, что и как, порасспросил. Отец говорит их председателю: «Ты голова, потому что мы тебя выбрали. Но помни: и у нас есть головы, мы при тебе не пуговицы… Есть общество или артель, так пускай о каждом деле артель подумает. Потому что — коллектив!» А тот старику: «Ты мне агитацию возле кооперации не разводи». Это у них там возле кооперативной лавки дядьки на бревнах махорочку курят… Старик председателю еще какое-то словцо. А тот уже, как индюк, надулся: «Элемент!» Видишь — уже и элемент. Это о моем батьке, которого еще в пятом году казаки нагайками стегали. — Крушина помолчал. — Есть у большевиков святой долг: убеждать. А чтоб убеждать, надо самому иметь глубокие и чистые убеждения. Так? А я вот читаю о твоем Свиридюке, и почему-то от его слов наганом и волосатым кулаком пахнет.
Марат вздрогнул. Крушина глянул на него, подождал. Но тот еще крепче сжал губы.
— А Данило Киричок… Он мне немножко отца напоминает. «И что оно будет? И как оно будет?..» Испокон веку наши отцы и деды, столкнувшись с чем-нибудь новым, чесали затылок. И все мы…
Марат поднял голову.
— Мы?.. — у него язык не повернулся произнести это гнусное: «чесали».
— А что ты думаешь? — улыбаясь, сказал Крушина. — И я в свое время скреб затылок. Представь себе — семнадцатый год. Двадцать партий. Сколько таких малограмотных, как я, тыкались носом, ища дороги. Крестьянская психология… Какие-то житейские предрассудки, какие-то консервативные предубеждения. Да и крепкая веревочка привязывает к собственности, пускай мизерной — «Мое!» Что поделаешь? На все это, друг, есть лишь одно-единственное, ленинское средство: терпеливо, — слышишь? — терпеливо убеждать. Живым словом. Живым примером. — Крушина вздохнул, выпустил кончик бороды, придвинул ближе рукопись. Марат следил взглядом за его рукой. Теперь редактор возьмет ручку и пойдет обычный разговор: это так, а это не так. Но рука Крушины снова отодвинула рукопись на середину стола. — Понимаешь, Марат, еще крепко держит селянина привычка к старому. Так жили деды, прадеды. Страшная и могучая сила — эта привычка. И именно нам выпало расшатать, одолеть эту силищу. А это, хлопче, куда труднее, чем изменить течение Днепра. Одним махом ничего не сделаешь. Ты же читаешь, что творится на Днепрострое. Титанический труд. Годы и годы. Чтоб Днепр пошел по другому руслу. А повернуть в новое русло стомиллионную крестьянскую массу? Это же в тысячу раз сложнее. В новое и лучшее русло. Непременно лучшее. Иначе на кой черт и огород городить! Должен дядько убедиться, что только общественный труд даст ему, детям и внукам такую жизнь, о какой он и не мечтал. Потому что мечта у него была куцая: еще клочок земли, еще одна лошаденка… Скажи мне, Марат, — вдруг спросил он, — почему ты вступаешь в партию?
— Я?.. — Марат вспыхнул и задохнулся. — За мировую революцию. За идею…
— Вот именно! За идею. — Лицо Крушины посветлело. — А для мужика — это очень общее понятие. Он мыслит конкретно. Как ты думаешь, о чем беседовал Ленин с крестьянскими ходоками? О мировых идеях? И об этом, конечно. А конкретно разговор шел о сортовых семенах, о кооперации, больнице, школе. О керосине, наконец. Да, да, о самом обыкновенном керосине. Чтоб изгнать вонючий каганец да лучинушку. Ленин всегда глубоко интересовался, что думает простой рабочий и крестьянин о советской власти. И если мужик был чем-то недоволен, то Ленин прежде всего думал о том, что мы не так сделали? Что нужно исправить? А твой Свиридюк и выслушать не хочет мужика. У него одна тупая манера: если кто-нибудь недоволен, значит, контра. Разговор короткий… Этакие деятели только отталкивают людей. И куда? В сети той же куркульщины. Вот тебе и вода на мельницу.
Сначала Марат удивлялся, слушая Крушину, но постепенно им овладевало что-то похожее на суеверный страх. Откуда он, Крушина, все знает? Как он мог подслушать его разговоры со Свиридюком там, в селе? Да разве только это?.. Он, застыв, сидел перед редактором, руки и ноги его немели, как, бывало, весной, когда прыгал в холодную Ворсклу.
— Ты подумай, Марат, ну что страшного в том, что Данило Киричок еще год будет приглядываться, как там артельное дело пойдет? Пусть приглядывается. Кто сказал, что сплошная коллективизация — это все сто процентов в каждой деревне? И — немедленно! А если девяносто пять? Ты решения шестнадцатой партконференции читал?
— Читал, — выдавил из себя Марат, с тоской глядя на стол. Хоть бы кто-нибудь зашел и прервал этот разговор!..
— Главное, друг мой, никогда не сваливать в одну кучу врага и нашего человека.
— Но ведь год великого перелома миновал, и на сегодняшний день только так: кто не с нами — тот против…
Марат победоносно посмотрел на Крушину. А что! Нашел-таки неопровержимые слова.
— Дважды два — четыре… А ты уверен, что Киричок не с нами?