— Уверен! — Марат уже ненавидел этого Киричка лютой ненавистью.
— А я нет! — спокойно сказал Крушина. — И не может, запомни это, не может кто-то один — Свиридюк или еще кто-нибудь — присвоить себе право выносить приговор: этот наш, а этот не наш… Ого, куда это заведет! А если б созвать сельский сход да послушать, что люди скажут об этом самом Киричке?
Марат молчал.
— Ну, допустим даже такое, — Крушина положил ладонь на рукопись. — Данила Киричок не с нами. Сегодня. Слышишь? Сегодня. Но это еще не означает, что он против. Сидит в закутке, приглядывается. А завтра, — слышишь? — завтра будет с нами. Сколько людей за эти годы пришло в наш лагерь? То-то же… Одно дело куркуль Дудник, совсем другое — Киричок. Если мы смешаем их в одну кучу — все пойдет прахом! — Крушина произнес сурово и твердо: — Все! Даже сама пролетарская революция!
Их глаза встретились, и Марат поспешно отвел взгляд. Хоть бы кто-нибудь вошел!
— Ох, эта вода на мельницу… — уже со смешинкой в голосе сказал Крушина. — И вода бывает разная, и мельницы различные… Недаром о мельницах и плотинах всякие страхи рассказывают: русалки, водяные, утопленники. Чертовщина!
Крушина засмеялся. Заставил себя улыбнуться и Марат. Все шло совсем не так, как он задумал.
Но и Крушине было невесело. С нелегким чувством грусти и вины смотрел он на Марата. Ведь это он, не кто иной, как он, Крушина, должен отвечать за всех перед собственной совестью. Если этот хлопец чего-то не понимает— я виноват. Если он не знает того, что должен знать, — я виноват. Мало работаю с ребятами, надо больше для них делать, хотя бы и падал с ног. Мало учу их, да и у самого грамоты-науки не больно велика сума… «За идею! За мировую революцию!» Как выпалил… Растроганно, с безграничным доверием вглядывался Крушина в затуманенное лицо Марата. Чубатый мой, это же всего дороже: чистый огонь в душе.
А для Марата разговор с редактором становился все тягостнее. Мысли и чувства его раздваивались.
Он и соглашался и не соглашался с Крушиной. Как и тогда, во время разговора с Демчуком, его кидало то в одну, то в другую сторону.
Но больше всего его терзало, не давало дышать то, что все его надежды развеялись как дым. А он-то думал… И все полетело к черту. Хоть бы кто-нибудь вошел!
От резкого стука дверь распахнулась, и у стола, сделав два огромных шага, оказался Толя Дробот.
— Простите, Лавро Иванович… — Голос его звенел на шаткой грани крика. — Я хочу сказать… Наталка Дудник не кулачка. Нет, нет! Это подло, подло так говорить. С ней несчастье стряслось, понимаете? Она их ненавидела, куркулей, все их куркульское гнездо. Она скот и хлеб для артели спасла… Понимаете? За что ж ее добивать? Да я…
— Погодите, — перебил его Крушина. — Высыпал, как из мешка… О Наталке я все знаю. Потому и взял ее к нам. Я уверен, что из этой девчины выйдет отличная пролетарка. И комсомолка. Ты согласен, поэт?
Дробот радостно закивал головой и так же внезапно, как появился, выбежал из комнаты, даже не взглянув на Марата.
— А ты? Ты согласен?
В глазах редактора мелькнули лукавые искорки, они обожгли Марата. Едва сдерживая злость, он ответил:
— Нет, не согласен. Она за то время набралась кулацкого духа. Бытие определяет сознание!
Крушина покачал головой:
— Приложил аршин — сразу и видно? И сознание, и бытие?..
Он вздохнул, взял рукопись, перелистал странички.
— Аршин в портняжьем деле вещь очень важная. Да и то говорят: семь раз отмерь… А в политике?
Марат вспыхнул. «Он что — на моего отца намекает?» И хотя понял, что Крушина думает совсем о другом, в груди у него заворочалось что-то тяжелое и жгучее.
— Вот ты пишешь, — Крушина опять перевернул листок, — «идея коллективизации», «идея социализма». И вот здесь. На каждой странице… Но ведь идея не существует сама по себе. Идея, друг мой, для людей. А когда я читал твою статью, то мне начало казаться, что это божество, которому надо приносить священные жертвы.
Марат, понурившись, молчал.
— Подумай хорошенько обо всем, что мы говорили, — закончил Крушина, протягивая рукопись. — Возьми, перечитай и — уже без горячки — поразмысли над каждой строкой.
Марат взял свою рукопись и вышел.
В красном уголке типографии должно было начаться открытое партийное собрание. Здесь были и сотрудники редакции, коммунисты ее входили в типографскую партячейку.
Толя Дробот уже, наверно, с полчаса сидел у окна с наборщиком Геннадием Тарасюком. Гена тоже увлекался поэзией, и они, перебивая друг друга, говорили о своем: Сосюра и Маяковский, чьи-то стихи в «Комсомольце Украины», в журнале «Молодняк».
У другого окна — Степан Демидович и Григорий Таловыря, ночная птица, с дотошностью исследователей разглядывали гранки последнего номера газеты. Они тихо, вежливо, но не уступая друг другу, спорили: где же та щелочка, сквозь которую проникла ошибка? На третьей полосе вместо «бураки» проскочило «дураки».
Игорь сидел где-то в задних рядах и издали, вытянув шею, смотрел на Крушину и на крепкого усатого человека. Они оживленно разговаривали, смеялись и похлопывали друг друга по плечу. Усатого дядю знали все — это был Трофим Денисенко, старый рабочий типографии, который уже больше года, в числе двадцатипятитысячников, работал в деревне. Организатор колхоза и его первый председатель. Игорю хотелось подойти ближе, послушать интересный разговор, но Крушину и Денисенко окружили плотным кольцом. Надо было раньше. «Вот так со мной всегда, — думал он, — я и вправду растяпа…»
Марат сидел у дверей. Сейчас придет Плахоття, и он ему скажет. Тревога сжимала грудь. Сегодня решается дело особой важности. Такого дня еще не было.
Он старался не смотреть в ту сторону, где стоял Крушина. Никаких колебаний! Сегодня Стальной должен сказать все. Именно здесь, на этом собрании. Впрочем, как он ни убеждал себя, сомнения и решимость набегали волнами: то холодной, то горячей.
Хотя Марат специально следил, Плахоття чуть не проскользнул мимо. Пришлось схватить его за рукав.
— На минутку!
— Горит?
— Горит! — хрипло выдохнул Марат.
— Ну, что случилось?
— Письмо селькора пропало! — взволнованно прошептал Марат. — Его выкрала Наталка Дудник. Никто другой…
— Что? — Плахоттю передернуло. — Это точно?
— А куда оно могло деваться? Письмо было у меня в столе.
— Зачем оно ей?
— Как зачем? Там об ее отце… Раскрыть псевдоним.
Плахоття нахмурился и уже на ходу бросил:
— Поговорим в редакции.
— Погоди…
Но тот уже протискивался вперед.
Марат сел рядом с Игорем.
За столом, покрытым красным полотнищем, — секретарь партийной ячейки Гулый. Он открыл собрание и предложил избрать президиум. Раздались выкрики:
— Денисенко…
— Гулый…
— Марат Стальной…
— Таловыря…
Гулый поднял руки:
— Минуточку… Две кандидатуры не подходят. Во- первых, Гулый. Я недавно был в президиуме. Во-вторых, Марат Стальной. Он кандидат. А порядок такой — избираем действительных членов партии.
— Молодой! — добродушно сказал Крушина. — Еще насидится в президиумах.
Кто-то засмеялся. Кто-то крикнул: «Товарища Плахоттю!»
Марат, покраснев до слез, низко опустил голову. Ему казалось, что все с усмешкой смотрят на него: «Еще насидится!..»
Плахоття сел у края стола, придвинул к себе бумагу. Таловыря встал и торжественно объявил:
— Сегодня наш уважаемый представитель на фронте коллективизации Трофим Яковлевич Денисенко отчитается в своей работе на селе. Прошу внимания! И вас прошу, товарищ Денисенко.
Есть люди, обладающие счастливым даром, благодаря своему душевному богатству, жизненному опыту и заинтересованности в общественных делах, говорить и на многолюдных собраниях так же, как в откровенной беседе с ближайшим другом.
Таким талантом был наделен старый печатник Трофим Денисенко.
Все то, что многим казалось будничным делом, вставало в его рассказе живой картиной жизни, полной сложных противоречий и трудностей.