Денисенко наградили такими аплодисментами, что он смутился и замахал руками.
— Да что я вам — оратор?..
Именно с этого и начал Крушина, который выступил первый.
— Нам записных ораторов и не надо. А чего же надо рабочему человеку? Прежде всего и раньше всего — говори сущую правду. Не выкладывай одни сладенькие фактики, потому что есть и горькие. И не пой аллилуйю, что, мол, только бы нам сплошную коллективизацию, а там уж катайся как сыр в масле… Товарищ Денисенко говорил с нами по-большевистски правдиво, за это ему великое спасибо. Знаем. Тяжело там было. И темнота, и кулацкая брехня. Какой-то мерзавец амбар поджег — что будешь сеять? А там — этого Денисенко не рассказал, но я по секрету дознался — и такое дело вышло: сердитая баба кочергой замахнулась… Всяко бывало. Не гладкой дорожкой выпало идти. Теперь мы понимаем, что такое двадцатипятитысячник, пролетарский полпред на селе. Он должен быть хозяйственником и политиком, воспитателем и дипломатом, и первым советчиком для людей, и желанным гостем в каждой хате. А это тоже не простая штука — в каждой хате тысячи вопросов. Не увильнешь в сторону, не слукавишь…
Крушину слушали. Как всегда, между ним и слушателями пробегал невидимый ток сопереживания — равнодушных не было. Незаметно он поворачивал разговор от будничных и ежедневных дел, подымая круто вверх, и вот — высота! Над будничным и ежедневным — широкие горизонты, новые пути — тоже нехоженые и нелегкие. Такими идти…
— Ты чего хмуришься? — наклонился к Марату Игорь.
Тот сердито отмахнулся: помолчи! В эту минуту он был уверен в своей правоте. «Пугает трудностями… Нелегкими путями. Так и скажу. Никаких колебаний!»
Крушина заканчивал речь:
— Хорошие и наилучшие слова — это все-таки только слова. Мы должны делом помочь нашему двадцатипятитысячнику. Делом! Об этом надо потолковать… А теперь, товарищи, хотя мне и очень жаль, но я должен идти. Люди ждут. Ничего не поделаешь… О, чуть не забыл. Очень прошу Трофима Яковлевича от имени всей редакции написать нам статью. Без этого не отпустим.
Он пожал руку Денисенко и заторопился: дела, дела…
Какое-то мгновение Марат растерянно смотрел ему вслед. Ушел! Незримая тяжесть упала с его плеч, но тут же обступили сомнения: можно ли выступать, если Крушины нет? Марат не видел и не слышал никого. Сказать? Не сказать? «Ага, сдрейфил…» Нет, он не сдрейфит, не спрячется в кусты. Да и поздно отступать. Ведь главное уже сделано: заявление он отнес еще утром…
А тем временем на собрании шел разговор о шефстве, о библиотеке для села, о ремонтной бригаде.
Марат сорвался с места: прошу слова!
Он подошел к столу президиума бледный, весь напряженный, как сжатая пружина. Обвел глазами большую комнату, не различая лиц, и охрипшим голосом начал:
— Шефство, книжечки — это дело нужное, конечно. Но… Аполитичное делячество — не наша линия. Кое-кто, вероятно, забыл, что фронт коллективизации требует от нас боевой, классовой позиции. А что делается у нас? Я хочу сказать о редакции. Товарищ Денисенко рассказывал нам, какая борьба идет на селе. А мы… А у нас в редакцию пролезла кулачка…
— Неправда! — крикнул Дробот.
Была минута, когда Марат почувствовал желание отступить, сказать, что он напутал, ошибся. Но тут же подумал, что поздно. И он нервно выкрикнул:
— Не мешайте! Кое-кто хочет скрыть… — Он заговорил быстро, как бы убегая и от собственных сомнений и от недоверчиво-удивленных взглядов. — Я отвечаю за свои слова. Это кулачка! Пускай у нее маленькая должность— уборщица, курьер, но агент классового врага может вредить везде. И вот вам факт. Эта же самая Дудник Наталка выкрала селькоровское письмо. Зачем? А для того, чтоб раскрыть псевдоним селькора. И выгородить своего отца, подкулачника. Я написал об этом статью. Но товарищ Крушина факты смазал, проявил примиренчество… Может быть, это случайный момент? Нет, это не случайный момент!
— Позвольте, товарищ Стальной, — поднялся Таловыря.
— Не позволю! — оборвал его Марат. — Не позволю зажимать критику.
Таловыря растерянно развел руками и сел.
Марат тяжело дышал. Как из тумана выплывали и исчезали лица. Круглая голова Толи, короткие волосы словно встали дыбом; испуганные глаза Игоря, за стеклами очков казавшиеся неестественно большими. Красная косынка женделегатки Одарчук. Кажется, ее фамилия Одарчук?.. И насупленные брови Плахотти, его иронический взгляд: «А ну, что ты еще скажешь?»
Именно этот взгляд пришпорил Марата:
— Не случайно!.. — Голос его на миг сорвался, в нем зазвучали визгливые ноты.
— …Правая практика… Врастание кулачки в социализм!..
— …Неверие в силы пролетариата. Восхваление интеллигенции. Даже царскую гимназию хвалил!..
— …Неверие в наши темпы! Постоянные разговоры о трудностях. Сползание с классовых рельсов. Куда? В оппортунистическое болото…
Действие пружины кончилось внезапно. Ничто больше не толкало его. Оставалось сказать последнее.
— Обо всем этом я написал в партийную контрольную комиссию, она скажет свое слово.
Не глядя ни на кого, Марат прошел к выходу и остановился в дверях. Его смуглое лицо еще пылало отчаянной решимостью.
— Кто хочет слова? Может, есть вопросы?
Таловыря поворачивался в одну, в другую сторону.
Нависло тяжелое молчание. Марат ловил на себе любопытные взгляды, и ему становилось все приятнее. Мощная речуга!
— Я скажу! — поднялся Денисенко.
Таловыря кивнул головой: прошу!
Но Денисенко молчал. Смотрел на Марата и молчал.
— Давай, Трофим Яковлевич!
— Даю. Что тут, товарищи, можно сказать? Знаю большевика Крушину с восемнадцатого года. Вместе против петлюровских и махновских банд выступали. Вместе… Не буду тут биографию рассказывать. Все знают. Стойкий большевик, работяга. И сердцем, и головой. Что ж это выходит, товарищи? Бей своего, чтоб чужой и духу боялся? А еще скажу вот что: есть критика — мы ее уважаем. А есть дым в глаза.
Он сел. Снова стало тихо.
Вдруг Таловыря грохнул кулаком по столу.
— Про нашего Лавра так? Товарищи…
— Веди собрание, — раздался спокойный голос Плахотти. — Ты же председатель…
— Прошу слова! — резко прозвучал возглас Дробота.
Но он не успел подойти к столу, заговорил Плахоття:
— Простите… Сегодня мы обсуждаем совсем другой вопрос. Да если б даже речь шла о Крушине, как можно без него? За спиной товарища? — Он метнул взгляд на Марата. — Поскольку подано заявление в партийную комиссию, она разберется…
— Правильно! — подтвердил Денисенко.
Кто-то поддержал — правильно!
Кто-то облегченно вздохнул.
Собрание вернулось в свое русло. Но теперь все шло не так. Денисенко сидел мрачный и не слушал выступающих, хотя говорили о нем. Да и другие слушали невнимательно, перешептывались.
«Плюнул в душу», — кусая губы, беззвучно повторял Дробот, и ему хотелось излить свое возмущение самой грязной бранью своих беспризорных дней.
— Плюнул в душу! — так он бросил Марату в глаза, когда они столкнулись у дверей.
Марат с презрением посмотрел на Дробота:
— Эх ты, слабак!
Однако на сердце опять заскребли кошки. «Может, не надо было? Может, круто?» А вдогонку и наперерез: «Ерунда! Я прав… Они увидят! Все увидят…»
— Молодой человек! — услышал он и, обернувшись, оказался нос к носу со Степаном Демидовичем. «Чабан точек и запятых… Он тоже сюда пришел? Ах да, это ж открытое собрание».
— Молодой человек, — скорбно качая головой, сказал Степан Демидович, — неэтично вы поступили.
— Что? — не понял Марат.
— Неэтично, — повторил Степан Демидович. — Неблагородно, — если это для вас понятнее.
«Какие слова!..» — возмутился Марат. Около них остановилось несколько человек, и он не мог промолчать.
— Ах, «благородство»… Может быть, вы из этих? Из «ваших благородий»? — И закатился визгливым смехом.