Марат выскочил из помещения и остановился на краю тротуара.
Мимо него, может быть, и в самом деле не заметив, прошли Плахоття и Степан Демидович.
— Подумайте! Вы только подумайте… — качал головой чабан точек и запятых.
Марат все еще стоял на том же месте. Куда идти? С кем поделиться? Он поискал глазами Игоря, и тот прочитал в его взгляде требовательное, почти сердитое: «Идем!» Игорь и сам хотел поговорить с Маратом, рассеять свое смятение. Какой он решительный и твердый! Не побоялся выступить даже против редактора!.. Это поднимало Марата в Игоревых глазах и одновременно отдаляло — на громадное, казалось, расстояние. Ведь речь идет о Крушине. Как же это? Нет, тут что-то не так. Разве может Крушина писать одно, а в душе таить какие- то сомнения? А Наталка? Неужто она взяла селькоровское письмо? Даже мысленно Игорь не мог повторить отвратительное слово — «украла». Зачем ей это письмо? Может быть, хотела таким образом выгородить своего отца? Нет письма — нет и обвинения.
Не успели они завернуть за угол, как Марат разразился:
— Видишь, каков наш дружок? Думаешь, его на сегодняшний день важнейший вопрос волнует? Партийная линия? Как же! Его всего сильнее задело что? Наталка! Тут решается такое дело, а у него, вишь, Наталка на уме. Беспринципность!.. Нашел за кого заступаться. Кулацкая женушка. Тут ребром стоит вопрос об авторитете газеты, а он…
«В самом деле, — подумал Игорь, — такой важный вопрос, а Толя о Наталке. А я?» Игорь бросил тревожный взгляд на Марата, словно тот мог подглядеть, подслушать, что его, Игоря, тоже мучит тревога, даже боль за Наталку. Что с ней теперь будет? Похищение селькоровского письма, раскрытие псевдонима — за это же суд, тюрьма?
— Нет, такого я от Толи не ожидал, — продолжал Марат. — Кто она такая? И что за дружба с кулачкой? Знаем! Есть такой анекдотик, как дружили брючки с юбочкой…
Игорю стало муторно.
— Оставь! — сказал он неожиданно резко. — Я не хочу, чтоб ты так говорил о Толе. — Ему хотелось еще добавить: «И не позволю оскорблять Наталку!» — но этих слов он так и не вымолвил.
Марат все больше кипятился:
— Он мне еще ближе друг, чем тебе. Понимаешь? Но есть моменты, когда все личное — побоку! Есть вещи повыше дружбы. Понимаешь? Где ж его принципиальность?
Игорь молчал. Он уже казнил себя. В самом деле, речь идет о таких важных вещах. Все личное побоку! Железная принципиальность и непримиримость. Так надо! И все же у него не хватало сил сказать что-нибудь дурное о Наталке. Впрочем, ведь главное же — Крушина. Может быть, лучше было бы сперва сказать ему? Все- таки открытое собрание.
— Формальность! — махнул рукой Марат. — Какое это имеет значение?.. Основное — факты! А разве эти факты не кричат об его оппортунистической линии? Перед ним был выбор: или меня поддержать или кулачку. Ну, пускай не стопроцентная кулачка. Пускай просто мелкобуржуазный элемент, единоличница. А я — сотрудник пролетарской газеты. Даже если б я был и не совсем прав, он должен был бы ради нашего авторитета показать ей на дверь. Вон! У нас таким не место. Авторитет редакции выше ста таких Наталок. А что делает Крушина?
Игорь барахтался в рассуждениях Марата, как птица в сачке. И никак не мог отогнать мысли о Наталке. Что теперь с ней будет?
— Неужто она взяла письмо? — вырвалось у него.
— А кто же? Представь, как она возненавидела этого селькора. Очевидно, послала…
— Кому?
— Батьке своему, конечно…
Игорь замолк. Ни слова больше о Наталке. Личное — побоку! Все завертелось в голове. Поговорить бы с Крушиной… Сколько раз он приходил на помощь, и все становилось таким ясным, понятным, что тяжести на сердце как не бывало.
— Я очень уважаю Крушину… — Игорь запнулся и готов был откусить себе язык с досады. «Как ребенок, что подумал, то и сказал». Опять личное! Он даже съежился, ожидая нового наскока Марата. Эта его беззащитность в спорах с Маратом и возмущала Игоря и вызывала такое презрение к себе, что у него прямо в глазах темнело.
— А — я? — глянул на него Марат. — Я не только уважаю. Я люблю нашего Лавра! Сколько он мне хорошего сделал…
Игорь благодарными глазами посмотрел на Марата: «Принципиальность, но и справедливость!..»
— Сколько он для меня сделал! — голос Марата смягчился. — Два года назад было на нашем заводе совещание рабкоров. Я сидел в уголке и слушал. Потом ткнул ему в руку какую-то несчастную заметку и удрал. Застеснялся, пацан! А через два дня на четвертой странице: «Редакция просит рабкора Марата Стального зайти…» Понимаешь: «редакция просит»! Я шел, и у меня поджилки тряслись. Но и гордился: «редакция просит»… Крушина усадил меня рядом, стал черкать эту заметку, объяснял, шутил. А еще через два дня читаю в газете первые свои строчки! «Приходи и приноси». И я ходил, носил все, что нацарапаю. И он нянчился со мною. Находил время. — Марат вздохнул — Думаешь, у меня душа не болит? Но кем бы я был, если б стал замазывать? Сюсюкать? Ненавижу интеллигентские сопли. Надо быть борцом.
«Да, — взволнованно думал Игорь, — только так: твердость и решительность». А Наталка? Ну что ж, Наталка… Кулачка или не кулачка, а все-таки… Кроме того — отец. Подголосок или не подголосок, но вот в колхоз не идет. Зато Марат — здесь все как на ладони: борец. Он уважает и любит Крушину, однако сказал обо всем открыто и твердо. Надо быть выше личных чувств. Именно теперь, именно теперь. Твердость и решительность!
— Думаешь, мне легко? — Марат положил Игорю руку на плечо. — Но что поделаешь? Так надо!
Игорь смотрел на него преданными глазами.
— Я тебе ничего не подсказываю. Понимаешь? Сам думай, сам решай. — Марат сжал его плечо и отпустил. — А теперь давай пять, и я побежал!
Через минуту Игорь оглянулся. Марат шел широким шагом. На углу он тоже оглянулся и помахал рукой.
Бомба! Теперь завертится… Марат вспомнил растерянное лицо Таловыри и рассмеялся. «Позвольте…» «Не позволю!» Вот так… Видно, и Плахоттю — на что уж кремень, — но и того припекло. Тут, голубчик, не сократишь!.. Это уже не от тебя зависит.
— А я его ищу! — наперерез Марату перебежала улицу Оля. — Братик-Маратик! — И чмок в щеку.
Сестренка. Ветер в голове.
Взволнованный своими мыслями, Марат не знал, как держать себя сейчас. Он потер щеку. Но невольно улыбнулся. Так приятно было смотреть на Олю — веселую, радостную, с этой ямочкой на подбородке.
— Прыгаешь?
— Я уже в редакции была. В общежитие бегала. Оставила у сторожихи рубашки, белье.
— Зачем? — поморщился Марат.
— Как это «зачем»? В баню ты ходишь? У-у, замарашка.
— Тебе все смешки!
— Да, смешки! Мама плачет. Бессовестный ты: «Приду, приду…»
— Как там дома?
— A-а, наконец-то поинтересовался. Есть все-таки дом, какие-то родичи…
— Ну, Оля! Старый разговор.
— Тебе легко! Мама плачет, папа сердится. Ты же обещал прийти. — Оля погрозила кулачком. У нее так: брови нахмурены, а глаза веселые. — Бессовестный.
— Приду, — сказал Марат.
«Но теперь, — подумал он, — теперь тем более — не уступлю старику. Все завертелось… И я должен…»
— Придешь? А когда же, братик-Маратик? Опять…
— Что опять?.. Ты знаешь, сколько у меня работы, нагрузок?
— Знаю. Приходи в воскресенье. Мама сделает вареничков с творогом. Ты же любишь!
Марат засмеялся.
— Ни о чем серьезном с тобой не поговоришь. Варенички…
— Что ж поделаешь, если всю серьезность ты себе забрал?.. Ну, слушай, это уже серьезно. — Лукавые чертики запрыгали у нее в глазах. — Приходи вместе с поэтом. С Толей.
— Я тебе покажу поэта! — помрачнел Марат. — Скажи там, что я жив. Приду.
— Братик-Маратик, так вместе с Толей! — крикнула вслед Оля.
Одеревенелыми ногами Игорь одолел всегда такой короткий, а сейчас бесконечный, коридор, вошел в комнату и остановился на пороге. Дробот, весь красный, стоял за своим столом и, грохая кулаком по книжке, зло выкрикивал:
— Вот оно, вот это проклятое письмо! Ты забыл его в книжке, которую брал у меня… Положил и забыл. А бросил на человека пятно. Вот, вот это письмо! — подняв руку, он помахал бумажкой.