Марат тяжелым взглядом следил за реющим в воздухе листочком.
Игорь замер, растерянно переводя взгляд с одного на другого.
— Молчишь? Теперь молчишь?
— Ты ж не даешь мне слова сказать, — скривил губы Марат. — Не собираюсь в молчанку играть. Я не из таких!.. Хочешь замять дело? Дурачка из меня строишь? Я сразу догадался. Это она тебе отдала письмо селькора. Переписала, раскрыла псевдоним… Выгораживаешь кулачку!
Таких бешеных глаз, как сейчас у Толи, Игорь еще сроду не видел. Оттолкнув стул, Дробот бросился к Марату. Тот вскочил. Губы у него дергались, но он вызывающе выпятил грудь:
— Что? Ударишь? Ударишь?
— Нет, — тяжело дохнул ему в лицо Дробот. — Плюну!
— Да вы с ума сошли! — страдальческим голосом закричал Игорь, расталкивая их. — Вы с ума сошли!
Дробот первый опомнился. Повернул стул так, чтоб сесть спиной к Марату, и подпер голову руками.
Марат и Игорь, не глядя друг на друга, взялись за работу.
Минут через десять Дробот вышел из комнаты. Марат скрипнул зубами:
— Пошел капать…
Игорь снял очки, протер платком стекла. И почему-то шепотом сказал:
— Я был у Крушины.
Марат встрепенулся:
— И что?
— Сказал ему все… Все, о чем мы вчера говорили.
— Правильно! А он…
Игорь поднял на Марата растерянные глаза.
— Молчал. Слушал и молчал.
— А потом, потом? — заерзал на стуле Марат.
— И потом молчал… «Всё?» — «Всё». — «Ладно, идите…» И я ушел. — Игорь развел руками, как бы спрашивая: «Что это означает?» Перед ним и сейчас стояло усталое, бледное лицо Крушины. «Всё?..» Невольно у Игоря вырвалось — Напрасно я с отцом не посоветовался.
— У тебя бабушка есть?
— Есть, — заморгал Игорь.
— В другой раз, когда будут решаться политические вопросы, посоветуйся еще с бабушкой.
Игорь покраснел, снял очки, снова надел их.
— Я думаю, что… — у него чуть не вырвалось «ты», но он пересилил себя и твердо произнес: — мы… Мы неправы. Вот видишь, и письмо…
— Пойди посоветуйся с бабушкой.
Плахотти не было, Дробот решил его подождать. Сперва он хотел побежать к Наталке, сказать ей, порадовать: «Нашлось письмо!» Но потом подумал, что раньше должны узнать об этом секретарь и редактор.
Зазвенел телефон. Дробот взял трубку. Взволнованный женский голос спросил:
— Пришла уже медсестра? Пришла? Врача еще нет?..
— Куда вы звоните?
— Это редакция?
— Редакция.
В трубке затрещало, и голос прервался.
Толя вышел в коридор и столкнулся со Степаном Демидовичем. Тот сокрушенно покачал головой и сказал:
— Туда нельзя.
Потом мимо него, ничего не видя, пробежала Наталка с полотенцем и с графином воды.
Из-за двери кабинета Крушины доносились приглушенные голоса. Толя стоял и тревожно прислушивался.
Когда дверь широко распахнулась, он увидел бледное лицо Варвары Демьяновны, жены редактора, потом его самого. Черная борода Крушины, казалось, была наклеена на желтую маску.
— Я сам, — сказал он.
Но Варвара Демьяновна и Плахоття крепко держали его под руки. За ними шла женщина в белом халате. Дальше — испуганная Наталка.
— Варя, не надо. Я сам… — повторил Крушина.
Следом за ними вышел и Толя. У тротуара стоял извозчик. Крушину усадили в пролетку, рядом села жена, крепко поддерживая его за плечи. Врач примостилась рядом с извозчиком. Пролетка медленно отъехала.
Плахоття хмуро посмотрел на Дробота.
— Между прочим, и завтра газета выходит.
Толя сказал ему про селькоровское письмо. Плахоття сквозь зубы выругался и быстро пошел к себе.
Дверь в редакторский кабинет была открыта. Наталка мокрой тряпкой подтирала пол у дивана. Взглянув на Дробота, она выпрямилась. Слезы медленно катились к уголкам рта.
— Кровь пошла горлом, — прошептала она.
Дробот посмотрел на пол. Потом сказал:
— Нашлось письмо селькора.
Глаза Наталки потемнели.
— Как он мог это сказать обо мне? — с болью проговорила она.
Взгляд ее упал на тряпку, которую она держала в руках, и все свое — мучительное, горькое — сразу же забылось:
— Какая страшная болезнь… И за что ему это?.. Лучше бы я, лучше бы я…
Она наклонилась и вытерла последнее пятно.
Когда-то они втроем проходили мимо этого большого здания с колоннами, и Марат сказал:
— Хлопцы, подумайте! Тринадцать лет тому назад в этом дворце заседал губернатор. А теперь? Большевистский штаб! Комсомольский штаб!
— История… — глубокомысленно начал Игорь.
Но его оборвал Марат:
— Только не разводи философий, Игорь. Учись говорить попросту, по-рабочему.
Игорь пожал плечами. Ему перехотелось продолжать свою мысль.
А Марат расчувствовался:
— Эх, друзья. Не знаю, как вам, а мне душа подсказывает, что буду я когда-нибудь здесь, в штабе…
— Так тебе подсказывает несуществующая душа? — уколол его Игорь.
Это было настолько неожиданно в устах кроткого Игоря, что Дробот захохотал:
— Душа подсказывает, ха-ха! Вот это по-рабочему…
…Теперь Марат подходил к зданию с колоннами, полный тревоги. Холодело в груди. Может, это мерзла душа, которой на самом деле не существует.
Марат знал, что накануне в партийную комиссию вызывали Плахоттю и Дробота. О чем там шел разговор? Плахоття, как всегда, говорит мало, спокойно, рассудительно. Он волнуется, только когда готовит очередной номер газеты. А Дробот? Толя? Тот наговорит! Марату стало душно от закипающей в нем злости. Но сейчас не хотел об этом думать и заранее волноваться. Рядом с Толей представил тоненькую фигурку Наталки в белой косынке, что так славно обрамляла милое лицо с глазами, полными доверчивости и дружелюбия. Марат снова вспомнил, как восторженно слушала она его рассказ о воскреснике на Тракторострое. Как она ловила каждое слово! Тогда ему казалось, что на всю жизнь сохранит к ней благодарность. А сейчас он идет доказывать, что Наталка Дудник — пусть там говорят что угодно — все же кулачка и что с темных хуторов к ней тянется темная ниточка. Неожиданно рядом с Наталкой он увидел Веру, помещичью дочку, которая так внезапно появилась и так же внезапно исчезла. Может случиться, и Наталка завтра или послезавтра куда-нибудь уедет, он ее больше не увидит. Его пронзило острое чувство утраты. Вера, Наталка?.. На миг они слились в один, затуманенный далью образ.
Так и не справившись со своим смятением, он поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Слева помещался окружной комитет партии. Справа — Контрольная комиссия. Самое название этой организации вызывало у Марата четкое представление: там заседают самые верные, самые уважаемые старые большевики и во главе их дядя Костя. Так по-дружески называли в городе Константина Дмитриевича Турбая, старого подпольщика, узника царских тюрем, комиссара краснознаменной дивизии. Дядя Костя часто бывал на заводе «Металлист», и когда Марат слушал его рассказы, сердце било в набат.
Сейчас сердце стучало по другой причине. Перед дверью с табличкой он немного постоял, потом вошел в большую комнату. И сразу же его настороженно-растерянный взгляд упал на знакомое лицо Турбая. Марат засиял. Ему стало спокойно и легко. Уже потом он разглядел рядом с Турбаем старика Заболотного. «Музей?» — удивился он.
— Садись, садись, — пригласил его дядя Костя, ответив на приветствие. Он смотрел на Марата с любопытством: — Садись, рассказывай.
На широком столе, покрытом зеленым картоном, стояла простая чернильница с ученической ручкой. Да белел одинокий лист бумаги. Марат узнал свое заявление.
— Что рассказывать? — спросил он.
— Что рассказывать? — Турбай потер лысину. — О жизни. Ну, вот ты ездил в деревню. Что там видел, что слыхал?
«Хорошо, что не сразу…» — с благодарностью к дяде Косте подумал Марат. С каждой фразой голос его звучал все увереннее. Он старался в свой рассказ между обыкновенных, как ему казалось, серых слов вставлять другие, твердые, которые так нравились ему в некоторых статьях. Они должны были безоговорочно свидетельствовать, что значит для Марата идея. Долой все, что стоит на пути идеи, которой так верно служит он, Марат Стальной.