— Ласточка, хорошая моя… Возьми хлебца, возьми…
Корова слегка наклонила голову и смотрела хмуро.
Чем ближе подходила Меланка, тем ниже опускала голову Ласточка, и все виднее становилось белое пятнышко на лбу, меж круто выгнутыми рогами.
— Не подходи! — бледнея, крикнула Мария и вскочила со своего табурета. — Слышишь?
Меланка и головы не повернула, только продолжала погромче:
— Ласточка моя… Знаешь, что Даши нет? Знаешь? А ты не бойся меня, не бойся. — И с протянутой рукой подошла к корове.
Ласточка шумно вздохнула, посмотрела на Меланку грустными глазами и взяла губами хлеб с маленькой девичьей ладони.
«Только на рога не глядеть», — уговаривала себя Меланка, присаживаясь возле коровы.
— Ластонька моя, — доносился ее певучий голос. — Умница моя… Ты меня не бойся… Я тебе еще хлебца дам…
Корова еще раз с шумом выдохнула воздух. Но Меланка уже сделала массаж и стала доить. Ласковый, со слезинкой и болью, голос ее звенел на весь лагерь: «Ластонька моя…»
Когда Меланка с надоенным молоком направилась к Марии, Юрко вдруг почувствовал себя страшно усталым. Он сел на траву, с удивлением рассматривая свои побелевшие пальцы, за минуту до того крепко сжатые в кулак.
Дрожащей рукой записывая в тетради, Мария все еще смотрела на Меланку расширенными от страха глазами.
— Ох как я напугалась!
А Меланка молчала. Подходила с молоком от каждой выдоенной коровы, Мария что-то говорила, а она молчала. Только вылив в бидон последнее молоко, Меланка обессиленно уронила ведро и села под шалашом. Никто не видел в глубокой тени ее лица, никто не заметил, что глаза ее полны слез.
— А вон и девчата, — сказала Мария.
Юрко повернул голову. С горы, от села, бежали Даша и Настя.
Даша кричала:
— Ой, опоздали… Машина… Ой… Сломалась…
— Да не бегите как сумасшедшие. Уже подоили.
Девчата подошли запыхавшиеся, раскрасневшиеся.
Даша, с трудом переводя дыхание и сияя счастливой улыбкой, стала рассказывать, то и дело вставляя свое — теперь уже радостное — «ой».
— Ой, как там хорошо было!.. Съехались со всей области. Нашему колхозу грамота. А нам премии. Часы. Смотрите! — Она протянула руку. — Правда, хорошенькие? Позвали нас на сцену. Ой, а там яма, оркестр играет. Ой, чуть я в тот оркестр не упала. Вот музыка была бы!
Кругленькая, черненькая, востроглазая, со смешной ямочкой на подбородке, Даша была так хороша, что всем приятно было смотреть на нее и улыбаться вместе с ней.
— Ой, как мы бежали. И надо ж было, чтоб машина сломалась! С Петром всегда так: не езда, а беда.
Настя что-то шепотом сказала тетке Ивге, потом обняла и поцеловала ее.
— Спасибо, спасибо вам. У меня прямо сердце болит за ваши руки. Отдохните несколько дней. Я поработаю…
И она еще раз поцеловала тихую неречистую женщину, стоявшую со смущенной улыбкой на лице.
Даша обвела всех растроганным взглядом и спросила:
— А кто же моих подоил? Ты, Зиночка?
Зина сидела на низенькой скамеечке и ковыряла ногой землю.
— Ты, Зиночка? — повторила Даша, подходя к подруге.
Ее остановил суровый голос Марии:
— Не подходи, не подходи к ней…
Все молчали. Большими испуганными глазами смотрела Даша на Зину, упорно не поднимавшую головы.
А потом Юрко стоял за деревом и видел, как Даша и Меланка, обнявшись, пошли по тропинке к речке. Когда они проходили мимо, ему показалось, что Меланка плачет. Он смотрел им вслед, пока девичьи блузки не слились с темнотой.
И правда, Меланка плакала. Слова и слезы сливались, смешивались — не разобрать было, что из них горше. Ей было больно. Никто не знал, как ей было больно, что в этой прекрасной жизни, зовущей людей к любви и правде, вдруг всплыло на поверхность что-то темное, гадкое. Как же это так?.. Почему это так?.. Почему тетка Ивга, со своими опухшими руками, могла доить за Настю, а Зинка… Говорят, недоброжелательство, зависть. Так вот что значит черная зависть! Так и на твоем пути может встретиться человек, который из зависти изменит дружбе, растопчет ее, будет злиться, когда у тебя радость, и радоваться, когда с тобой приключится беда.
Даша была постарше. Она тихо говорила что-то обнадеживающее, хоть и сама утирала скупые слезинки.
Потом они расстались. Меланка направилась к лагерю. Она еще время от времени вздыхала, еще изредка глотала подступавшие к горлу соленые слезы. Но вот незаметно ускорился шаг, легче стало дыхание, глаза, уже не затуманенные слезами, впитывали в себя красоту лунного марева над уснувшей Орилькой.
Юрко почувствовал, что ему сейчас, сию же минуту надо что-то сказать Меланке, и, еще не понимая, что именно нужно сказать, он выступил из тени на тропинку.
— Ой, кто это? — вскрикнула Меланка и, узнав Юрка, повеселевшим голосом пропела:
И сразу же шарахнулась в сторону, пряча косы. Юрко бросился за ней. Никогда еще он так не бежал. Меланка перекинула косы наперед, а то вот-вот дернет.
Юрко догнал Меланку, но схватил не за косы, а за худенькие плечи, круто повернул к себе и встретился взглядом с ее глазами.
Он зажмурился, точно его вдруг ослепило солнце, и поцеловал Меланку.
Одни во всем мире стояли они — растерянные, смущенные, испуганные. И на весь мир звенели, бились одни только их сердца.
Прошла минута, а может быть, час. Меланка первая посмотрела искоса на нахмуренное лицо Юрка и чуть не прыснула: «Ой смешной!»
Какой-то тайный голос говорил ей, что больше уже не будет она его дразнить и распевать песню про нескладного Евтуха. И в то же время неизвестно почему пришла мысль, что отныне власть ее над Юрком стала еще крепче.
Они взялись за руки и пошли. Тропинка была узкая. Они шли плечо к плечу и молчали.
Зашумел ветер.
Подали голос лягушки.
Удивительно выглядела Орилька. Половина речки, скрытая тенью камышей, казалась совсем черной, а у ближнего берега протянулась неширокая, посеребренная луной полоса.
Меланка и Юрко подошли к берегу и загляделись. Вода, казалось, застыла недвижимо. И все же ни на миг не останавливалась, бежала своей дорогой эта невидная речушка Орилька и, должно быть, гордилась, что никто ее не в силах остановить, что как она ни мала, но и по ту и по другую сторону от нее раскинулись широкие берега.
Кругом шестнадцать
Я сидел в неуютном вокзальном ресторане, ожидая поезда, когда подошел высокий, красивый, несколько грузный для своего возраста мужчина и спросил, свободно ли место за моим столом. Я кивнул головой. Он сел, шумно вздохнул, недовольно просмотрел карточку и подозвал официанта.
Пока он давал заказ, я смотрел в окно на омытые дождем рельсы. Меня злил маневровый паровоз. То и дело выбегая откуда-то, он пронзительно верещал: «Сидишь? Ждешь? А я бегаю…» Нахально пыхнув облачком сизого пара, старенький паровоз удирал обратно.
Я отворачивался от окна, и тогда мой взгляд падал на убогие бумажные цветы, красовавшиеся на столе. От них веяло беспросветной скукой. И самый воздух вокзала напоен был скукой ожидания. «Сидишь?» — кричал издалека паровоз.
— Вы здешний? — спросил мужчина, севший за мой столик.
Ему, верно, не было еще и тридцати пяти, но продолговатая лысина и недовольное выражение полного лица старили его. Он настороженно смотрел на меня, как бы стараясь понять, кто я. Когда я объяснил, что приехал сюда на несколько дней по служебным делам, лицо его немного прояснилось. Он сказал:
— Тут больше нескольких дней и не выдержишь. Глушь. Мухи дохнут.
Официант поставил перед ним графинчик водки и закуску. Он торопливо налил рюмку, выпил и стал жевать огурец.
— Прямо не представляю себе, как я мог тут прожить столько лет. — Он покачал головой и с размаху воткнул вилку в холодную котлету. — Так сложилось… Шесть лет тому назад, когда я уезжал из этого городка, у меня было разбито сердце. Разбито на вот этакие кусочки, — он показал на кончик мизинца. — Но я круто повернул свою судьбу.