— Говорят, вы газету верстаете?
— Верстаю, — кивнул головой Василий Кондратьевич.
Ярош едва сдержался. Только хрипло проговорил:
— Покажите!
Василий Кондратьевич неторопливо подошел к этажерке, взял газету, протянул Ярошу. Тот впился в нее глазами. Первое, что поймал его взгляд, была военная сводка. «Победоносная офензива!.. Верховное главнокомандование германских вооруженных сил сообщает…» Ярош перескакивал через строчки, выдергивал географические названия. И хотя некоторые из них (Брянск… Полтава…) ножом вонзались в сердце, Ярош подумал: «Однако о Москве ни слова! О Харькове тоже! Нет, еще захлебнется ваша проклятая офензива».
Слева, как всегда на первой странице, была передовая статья — «Великие дни»! Ярош презрительно скривил губы. «Вечно будем мы благодарны фюреру и Великогермании за то, что они несут свободу и европейскую культуру».
Он так свирепо перевернул страницу, что чуть не разорвал газету. Ага, стихи! «Солнце над Киевом светит…»
— Ах ты грошовая б… — вырвалось у Яроша. — А что ты писала месяц назад?
«Подвал» был занят рассказом — «В сентябре». Ярош почти спокойно посмотрел на знакомую ему фамилию автора. «Графоман, ничтожество, там ему и место». В рассказе повествовалось о том, как он, автор, вчерашний красноармеец, отступал за Днепр, как бросил оружие и возвращался назад. Ему, голодному, обессиленному, мерещились золотые киевские купола. А по пути — в селах, в городах — люди смотрели на него недоброжелательно и угрюмо: «Куда идешь? Фронт — на востоке!..» И вот пришел он в Киев, поцеловал святую землю, и улыбающийся немец в военной форме протянул ему дружескую руку, а в руке кусок хлеба.
Ярош отшвырнул газету. Гадливость, злоба и презрение клокотали в нем. И вместе с тем он со злорадством думал, что газета делается бездарно, что ее крикливый тон, избитое вранье, слюнявые восхваления фашистов могут вызвать только насмешливую улыбку киевлян. «Идиот! Гитлеровец протянул ему руку, а наши люди плевали в лицо. Так и чешет! Не понимает, болван, что это моральный приговор ему самому, что это лучшая агитация против фашистских холуев».
Теперь, когда Ярош немного поостыл, у него вместо гневного взгляда, обидных и беспощадных слов вырвалось скорбное:
— Как вы могли?.. Как вы могли, Василий Кондратьевич, пойти к этим продажным тварям?
Взгляды их встретились. Василий Кондратьевич ответил спокойно, хотя и не сразу:
— Есть приказ. Вы знаете об этом? Всем явиться на работу. Читали?
— Плевать я хотел на их приказы!
— Плеваться потом будем.
— А почему вы решили, что надо так точно выполнять их приказы?
— Что я решил — еще будет видно, — не теряя самообладания, ответил Василий Кондратьевич. Казалось, что ему даже нравится смотреть, как закипает Ярош.
— Видно и сейчас. И я вам в глаза скажу, Василий Кондратьевич, — это отступничество, измена… Вон тетя Настя, уборщица, и то готова лучше нужники чистить!
— Геройство! — с тем же раздражающим спокойствием отозвался Василий Кондратьевич. — Ее никто не подстегивал. А меня немножко подстегнули. Уже на третий день пришел какой-то панок с полицаем. Понятно? А у меня жена больная, куда мне с ней? Да если б и не подстегнули? Тысячи людей пойдут сейчас на работу — никуда не денутся. Пить-есть надо? Я ничего не таскал из магазинов, когда Красная Армия отступила. И квартир эвакуированных не грабил.
Щурясь и понизив голос, Василий Кондратьевич заговорил уже сердито:
— Измена, отступничество… Как мальчишка, бросаетесь такими словами. А вы?.. Я не спрашиваю вас, почему вы по Киеву разгуливаете? Может быть, вас как раз эти «добродии» освободили?.. Городская управа выдает кое-кому справки: «Щирий украинец, антибольшевик» — и немцы отпускают. Потом в газете расписывают. — Увидев, как побелел Ярош, Василий Кондратьевич остановил его спокойным жестом: — Я не поп, можете передо мной не исповедоваться.
Они сидели у стола, и каждый старался проникнуть в мысли другого. Василий Кондратьевич вздохнул, глянул в окно и сказал:
— Вот так нас приучали. Никому не верить, верить только себе. Да и то…
Ярош вздрогнул. Старый метранпаж вернул ему те жестокие слова, которые он, Ярош, сам не однажды мысленно бросал другим.
— Про Задорожного знаете, слыхали? — вдруг спросил Василий Кондратьевич.
— Задорожный! — встрепенулся Ярош. — Где он?
— Умница был. И человек большого сердца.
— Где он?
Василий Кондратьевич сурово посмотрел на Яроша:
— Три дня назад повесили. Слышали, верно, о тех, что на Бессарабке висели…
Что-то тяжелое и холодное, как лед, навалилось Ярошу на грудь.
— Он был в подполье?
— Не знаю. — Василий Кондратьевич встал, вытащил из щели под подоконником свернутую в трубочку бумажку и протянул Ярошу.
Тот схватил, пробежал глазами, вскочил с места:
— Листовка? Василий Кондратьевич, кто вам дал? Задорожный? Это же подполье, подполье?..
— Тише, — прошептал Василий Кондратьевич. — Никакое это не подполье. Я сам напечатал… — В его запавших темных глазах светилась мудрая и чуть лукавая усмешка: «Ты мне не поверил, а я тебе, видишь, верю».
— Там, в нашей типографии? — изумленно посмотрел на него Ярош.
— Ну какой же дурак станет там печатать?.. Все, что нужно, я заблаговременно вынес. И спрятал. Об этом один Задорожный знал…
— Значит, он дал вам какие-то…
— Ничего он не давал, и никакого подполья я не знаю, — уже сердито ответил Василий Кондратьевич. — Я видел, что Задорожный остается. Я ему верил, он мне верил… Я ему сказал: «Пиши мне вот такие штуки, я буду печатать». И всё. Это он и посоветовал сразу же идти к ним. Чтоб было шито-крыто. Я беспартийный, и никто мне в подполье не предлагал идти. Да я и не пошел бы, Задорожный мне поверил, а вот вы не верите… И я не хочу всем верить. Видно, потому он и погиб, что не каждому можно жизнь свою на ладонь положить.
Все в Яроше перевернулось. К горькому чувству утраты присоединилась мысль о том, что всего несколько дней назад погиб человек, веривший и ему, Ярошу, человек, который мог бы связать его с подпольем. Нить оборвалась.
— Что собираетесь делать, Саша? — спросил Василий Кондратьевич.
— Что? — насилу оторвавшись от своих мыслей, повторил Ярош. — Пойду дальше. Вот только немного… — Он шевельнул ногой. — Доберусь до фронта.
— Дело ваше, — раздумчиво протянул Василий Кондратьевич. — А кто с людьми останется?
— С какими людьми?
— С нами, — сердито сказал метранпаж. — Мы что — не люди? Задорожный — тот понимал, все понимал… Кто напишет слова, которые позарез нужны здесь? Чтобы не опускались руки, чтоб душу ржа не разъедала? Кто раздаст, расклеит вот это? На фронт… А тут что, не фронт?
Ярош хотел возразить, что никто ему не поручал вести подпольную работу, никто б ему и не доверил такого дела, но слова эти не шли у него с языка.
— Дезертиром не буду.
— Дело ваше. А теперь мне надо на службу… Вот что, Саша, перед тем как уходить из Киева, загляните. Кое- что об их змеином гнезде расскажу. Там… — Он помолчал. — Там об этом должны знать.
— Непременно. — Ярош встал и схватил его руку. — Простите, Василий Кондратьевич, что я…
— Э, что об этом говорить, — перебил его метранпаж.
— Я уверен, вы найдете, свяжетесь…
— Ни с кем связываться не буду, — опять перебил его Василий Кондратьевич. — И сам не хочу на виселицу, и жена у меня на руках. Попробую что-нибудь такое сочинить… Хоть три слова каких-нибудь: «Врете, проклятые гады», — и то людям легче. Если зайдете когда-нибудь, так утром. Ну и… чтоб никому ни гугу. Вам я верю. — Последние слова он произнес уже совсем сердито.
Они крепко пожали друг другу руки.
Возвращаясь домой, Ярош вспоминал, с какими мыслями, с какими обвинениями он шел к Василию Кондратьевичу. «Хочу (нет, требую!), чтоб мне доверяли, а сам…» С болью, со стыдом он повторил горькие слова старого метранпажа: «Приучили нас не верить друг другу». Потом задумался о том, имеет ли он, в самом деле, право бросить здесь и Василия Кондратьевича с его больной женой, и дворничиху Перегудиху, и тетку Настю. А Женя?