Она не шутила. Он видел резко выступившие скулы, крепко сжатые губы. И глаза, глядевшие как бы сквозь него.
Марат деланно улыбнулся.
— Объявление… Имя и фамилия. Знаешь, мне тоже хочется, чтоб ты была Майей.
— Май-я, — шевельнула губами она. — А потом что?
— А потом, Майя, — громко, словно заглушая чей-то голос, сказал Марат, — ты слышишь, я уже зову тебя Майей… А потом ты начнешь новую жизнь. Станешь работать, ты будешь с нами. И мы вместе…
— Что вместе?
— Все вместе. Тебя ждет новая, большая жизнь…
— Но почему эту новую, большую жизнь я должна начинать со лжи и фальши? — медленно, почти спокойно спросила она. — С кем это вместе? С тараканом-дядюшкой лезть в тараканью щель? Да?
Он отшатнулся, ошпаренный ее взглядом.
— Майя, что ты…
— Не смейте называть меня так! — задыхаясь, крикнула она. — Не смейте! Я — Вера Загорская.
Она вскочила.
Марат растерянно смотрел на ее лицо, на губы, искривленные в беспощадно-язвительной усмешке.
— Я вас презираю, Марат Стальной, — бросила Вера и ушла.
Высокая, тонкая, как эти березки, среди которых через минуту скрылась.
В следующий понедельник Марат появился поздно. Было уже около двенадцати, когда он распахнул дверь, швырнул кепку в угол и крикнул;
— Где я был! Где я, хлопцы, был!.. — Непричесанные вихры черным дымом клубились надо лбом. — А вы тут сидите…
Толя и Игорь молча ждали, но от любопытства у них уже дыханье сперло.
Сложив руки на груди, Марат торжественно, с паузами провозгласил:
— В Харькове! На Тракторострое! На ударном! Комсомольском! Воскреснике!.. — И, повернув стул, уселся верхом посреди комнаты. — О-о!
Толя нахмурился:
— Поросенок! Не мог нам сказать. Эх, ты…
Марат уверял, что все произошло неожиданно, случайно. Встретил дружка, который учится в Харькове, и рванули с ним на вокзал еще в субботу вечером. Спали на одной кровати в студенческом общежитии. А чуть свет — двинули на стройку. Десять тысяч комсомолии — колоннами, колоннами… Представляете! Песни, знамена… Что там было!
Гордость распирала его. Что там было! Трудовой штурм. Да, штурм. Разгружали кирпич, строительный лес. Переносили какие-то ящики. Приводили в порядок заводскую площадь. Разбивали клумбы. Сажали цветы. А на обед — котелок горячей каши. И речи. И песни. Что там было!
После воскресника все храпели, а он, голодный и усталый, сидел в коридоре общежития и писал. На рассвете помчался к поезду. Весь вагон храпел, а он писал. Острый карандаш даже бумагу рвал в блокноте. О-о!..
Он взмахнул рукой. Растрепанный блокнот взметнулся в воздух, как флаг.
— Тáк я еще не писал. Вот послушайте… — Марат привел в порядок блокнот и начал читать: — «Еще не взошло солнце, еще не гудели заводские гудки, а улицы Харькова уже заполнила юность. Это комсомолия двинула на штурм. Наши мышцы — из стали, наши силы — безмерны. Шагает юность — пыл и закал. Десять тысяч пришло на героический Тракторострой. Вот он — гордость пятилетки, могучий богатырь, выросший на вчерашнем пустыре. Вот он…» М-м… Тут я так намарал, что и сам не разберу. Погодите… Ага! «Уже высятся корпуса цехов — бетон и стекло. Стекло и бетон!.. Еще год — и шеренги стальных коней двинутся из заводских ворот, чтоб на колхозных полях…» Погодите! Ага: «…перепахать старые межи, старый мир. Мы пришли, чтобы приблизить этот солнечный день. Звучат боевые трубы: за работу! Вперед, комсомолия!..»
Марат набрал полную грудь воздуха.
— Ну как? — спросил он. — Кровью сердца. Правда? И еще громче продолжал:
— «Красные кирпичи, как птицы, перелетают из рук в руки…
Лопаты, мотыги врезаются в землю…
На крепких плечах бревна — вперед!..
Гремит ударный труд!»
Он перевел дыхание.
— Здесь еще много… Вот как я заканчиваю: «Строим будущее. Все выше поднимаются леса новой эры. Прошлое — долой! Долой вчерашний день! Шагает гордо юность. Пылают костры сердец».
Марат бросил блокнот на стол и жадными глазами впился в Толю, в Игоря. Он сиял. Вот тот радостный миг, которого он так ждал. Друзья были в восторге, они завидовали ему.
— А все-таки ты — поросенок, — сказал Толя. — Позвал бы нас. Поехали бы вместе.
Марат развел руками. Нельзя, никак нельзя было. Это он придумал, это он летел в Харьков, и весь успех — все сто процентов — должен был достаться только ему. Нет, вместе тут никак не выходило.
Теперь он пойдет к Плахотте, сообщит ему о своей инициативе, покажет несколько страничек из растерзанного блокнота. Потом продиктует очерк машинистке, и пусть читает сам редактор.
Как он и рассчитывал, Плахоття похлопал его по плечу и сказал:
— Молодчина! Здорово придумал… Дадим в номер… Только не разгоняй. Покороче!
— Но это же…
— Ладно! Диктуй. Я сам выжму воду.
— Ни капли не будет.
Машинистка, пожилая женщина в очках, тоже одобрительно кивнула головой.
— Вы энтузиаст, Марат. Как сейчас пишут: безусый энтузиаст. И все-таки… — Она скорбно подняла брови. — И все-таки вам, милый юноша, не хватает иногда вежливости. Впрочем, я надеюсь…
Марат не дослушал, на что именно надеется добрая женщина в очках. Схватил листочки и умчался.
— Спасибо, — услышал он уже в коридоре насмешливый голос машинистки. — Вы забыли сказать спасибо.
Плахоття наскоро пробежал глазами текст, машинально расставляя забытые запятые, и понес рукопись к Крушине.
Марат нетерпеливо мерил шагами коридор. Потом, заметив Наталку, подошел к ней, спросил:
— Вы знаете, что такое Тракторострой?
Наталка смотрела на него испуганными глазами. Она побаивалась Марата, его резких движений, громкого голоса. И глаз, в которых иной раз читала что-то дерзкое. А в глубине души все это ей нравилось — и взмах руки, и голос, слышный по всей редакции, и даже быстрый взгляд, в котором чудилось бесстыдство.
— Тракторострой? — растерянно повторила она. — Я слышала…
— Что слышала? — крикнул Марат. — Я там вчера был. На комсомольском воскреснике. Нас собралось десять тысяч.
Он восторженно пересказывал все записанное в блокноте. И любовался ее зарумянившимся лицом и заглядывал в широко открытые глаза.
Даже под пытками не признался бы Марат, что все эти дни горьким воспоминанием являлась ему Вера. Отгонял от себя ее строгий облик, а она приходила вновь, и надо было покорно идти с ней в березовую рощу. Он и в Харьков полетел, чтоб в кипящем водовороте окончательно разорвать нить, связавшую его с этой странной девушкой. Ничего общего нет и не может у него быть с какой-то там помещичьей дочкой. Вчера, когда он каплей влился в могучий поток ударной армии, он еще глубже понял: массы — все, человеческая единица — ничто!.. Кого может интересовать судьба какой-то Веры? Кто она, чтоб о ней думать, вспоминать? Даже смешно… Другое дело — Наталка. Это вам не дворяночка. Наша — на все сто.
— А ты видела, как работает трактор? — спросил он.
— Нет, в нашем селе еще не было…
— Будут! — убежденно сказал Марат. — Следом за путиловскими придут харьковские. А знаешь, куда я еще махну? На Днепрострой. На Магнитку. И на Сталинградский тракторный…
— А там, на стройках, и девчата работают? — Наталка замерла, ожидая ответа.
— А как же. Сотни девчат. На всех работах.
— Мне бы туда. С лопатой, с тачкой. Никакой работы не боюсь.
«Эта знает, что такое мозоли на руках, — с гордостью подумал Марат. — Наша на все сто!»
— А что, если вместе, а, Наташа? С тобой я куда угодно, слышишь? И на всю жизнь.
Вдруг он увидел на ее глазах слезы.
— Что с тобой?
Но тут же умолк, услышав ее сдавленный голос:
— Вы ж не знаете… Не знаете моей жизни.
На Марата повеяло чем-то тревожным и непонятным.
— Все будет хорошо, Наталка, — сразу остыв, пробормотал он. — Поработаешь у нас, потом пойдешь на фабрику. Или, может, на Тракторострой. А всякие переживания, терзания брось к черту. Все мерехлюндии от проклятого прошлого…