— Так скоро? — разочарованно и испуганно протянула Мишкина мать. Вместе с Ярошем уходило живое воспоминание о сыне.
Валя коснулась его плеча:
— Мне надо с вами посоветоваться, — и увлекла за собой на кухню.
Там она зашептала взволнованно, глотая слова:
— Меня уже три раза вызывали… В типографию, понимаете? Линотипов еще нет. Ручной набор, для этой паршивой газетки. А я не буду на них работать. Верно? Я убегу к партизанам. Верно?..
И замерла, ожидая ответа.
«Как она выросла за это время, — подумал Ярош. — А все еще ребенок: «Убегу»…»
Она ждала. И хотя он знал, что ей ответить, он испытующе смотрел на нее, взвешивал. Веселая, резвая девчушка, что с ней произошло?
— Если зовут — иди, — сказал он тихо. — Надо, Валя, чтоб везде были наши люди. Поняла? Приглядывайся. Про меня никому ни слова… А там посмотрим.
Валины глаза вспыхнули.
Это, это… — она задохнулась. — Это означает…
— Девочка моя, ничего это не означает, — не скрывая горечи, прервал Сашко. И, как бы отвечая на ее немой тревожный вопрос, добавил: — Сам ничего не знаю… Но это надо сделать.
— Как же я… — растерялась Валя. — Одна?..
— Что значит одна? Присматривайся к людям. Потом посоветуемся. Поняла? А если боишься…
— Нет, — просто сказала Валя. — Не боюсь. Я представляла себе иначе… Стрелять, бросать гранаты. Я умею! А тут…
— А тут будет потяжелее. — Сказал сурово, но улыбка помимо воли осветила лицо. «Девчонка…» Но ему уже приходилось видеть таких девчонок, которые с гранатами бросались под танки.
— Вы придете, придете? — прошептала Валя.
— Приду, — почему-то тоже шепотом ответил Ярош и крепко сжал ее тонкие горячие пальцы.
Ярош вышел на улицу и побрел дальше, сам не зная куда. Свернул в Десятинный переулок и вспомнил, как они с Мишкой ходили сюда смотреть на глинистые обрывы, на Княжью гору.
Зеленым шатром поднималась из глубокого ущелья круглая Княжья гора, на которой и следов не осталось от княжеских замков. Ручьями огибали эту гору извилистые старые улочки, в давние времена обиталища ремесленных цехов. Плотники, кожемяки, бондари, кузнецы, башмачники, оружейные мастера, скорняки, гранильщики алмазов. Это здесь его прадед ковал орала и мечи. Из глубины столетий Ярошу слышался дикий рев ордынцев, веяло едким дымом пожаров. Сегодняшних или тех, что пылали восемь веков назад? Сколько крови людской ты видела, киевская земля? Каким огнем жгли тебя? И снова ты горишь, снова топчут тебя орды, налетевшие не из диких степей, а из центра просвещенной Европы.
«Проклятье, проклятье!» — повторял он, бессильно кусая губы. Перед ним стояла тоненькая девушка Валя, и ее глаза и страстный шепот взывали к мести, к борьбе. Закипела в ней кровь киевлянки, как кипела она в сердцах тех дочерей и жен гончаров и бондарей, что лили на головы врагов горячую смолу с крепостных стен этой вот Ярославовой горы, а если стены падали, с топорами бросались в самую гущу рукопашного боя.
«Подожди, Валя, топор нынче не поможет. Я вижу упрек в твоих глазах… Но я и сам безоружен, меня выбросило, как щепку на песок».
Ярош обошел высокое здание Исторического музея, пересек круто уходящую вниз улицу и остановился, потрясенный, у подножия церкви. Не ожидал, что такой болью отзовется в нем знакомая и все же словно впервые представшая перед ним даль.
Видел он только одно: там, где-то далеко, фронт. Стонет земля от артиллерийских залпов, бьют пулеметы…
И вот поднимается в атаку его рота. Как под Волочиском, под Проскуровом, под Тульчином… Почерневшие, покрытые пылью лица. «Хлопцы, хлопцы… Кто из вас жив, кого уже нет?»
Тяжело волоча онемевшую ногу, опираясь на палку, он подошел к беседке и сел. С минуту не мог шевельнуться, потом резко мотнул головой, точно отгонял черную думу. Но на смену ей явилась другая. Собственно, она и не оставляла его, только притаилась, а теперь снова схватила за горло: «Женя, где ты?» Как мираж в пустыне, возникла, обожгла горькой, тревожной любовью и так внезапно, так страшно исчезла.
Найти и потерять. Найти тогда, когда казалось, все уже задушил, перечеркнул навсегда. Сколько раз за эти годы он говорил себе, что Женя для него не существует, что никогда уже их пути не встретятся, не сойдутся. А вот сошлись, и он не уберег ее.
Он любил ее. Любил даже тогда, когда не позволял себе думать о ней. Юношески восторженная, несколько сентиментальная любовь, с поцелуями в темных аллеях, прошла скоро. Но ее место, с разлукой, заняла глубокая, как рана, тяжелая, как камень, выстраданная и безнадежная любовь. Словно каторжник, влачил он за собой этот камень.
А могло сложиться по-иному. Он видел Женю своей женой, и вот они идут вдвоем, нет, втроем, ведя за руки маленького сына. Она провожает его на фронт. А потом все как в тысячах тысяч других семей…
И все же она его нашла и согрела, окутала нежностью, лаской, вознаградила за все эти годы одиночества.
Со свойственным ему великодушием Ярош думал о том, что Жене было труднее, чем ему, в разлуке, в путах неудачного брака. Нет, он никогда, никогда не обмолвился бы ни единым словом упрека. Никакой нет за ней вины, не было бы и тогда, если б она не смогла или просто не захотела его найти.
Но она его разыскала, пришла, — он ей безмерно благодарен. И всю жизнь будет ее благодарить за этот день. Один лишь день! А сколько их могло быть!.. Должно было быть, если б ему выпала на долю хоть капля счастья.
— Приглашал один знакомый на горячую картошечку, — сказал Василий Кондратьевич. — Губаренко помните? Может, зайдем на полчасика?
— Губаренко? — удивился Ярош. — А с чего это он?
Василий Кондратьевич ничего не ответил. Ярош пожал плечами:
— Ну что ж, пойдемте.
Они спустились по Дмитриевской, свернули в переулок. Василий Кондратьевич за все время обронил только два слова:
— Любопытный человек.
Ярош вспомнил высокого, немного сутулого корректора с седым ежиком. На длинном лице хищно торчал горбатый нос и поблескивали голубые глаза. Молчаливый и сосредоточенный, сидел он в тихой корректорской и читал, подкручивая усы.
Губаренко открыл им дверь, улыбнулся и, крепко пожав руку, сказал Ярошу:
— Рад вас видеть.
Потом поздоровался с Василием Кондратьевичем.
— А у меня неожиданный гость. — Губаренко подмигнул и прошептал — Пацюк… серая крыса…
В просторной комнате у стола сидел круглолицый лысый мужчина лет шестидесяти с остренькими настороженными ушами.
— Знакомьтесь, — сказал Губаренко, — это добродий Паливода…
Губаренко посмотрел на Яроша и Василия Кондратьевича, желая убедиться, какое впечатление на них произвел добродий. Веселые чертики прыгали у него в глазах, и он заговорил почему-то очень громко:
— А у нас тут серьезная дискуссия. О будущем нации — ни больше ни меньше… Добродий Паливода думает, что, если мы угодим Гитлеру, он пожалует нам звание восточных арийцев. Так?
Круглые блестящие глазки Паливоды подозрительно впились в лицо Губаренко. Все же он кивнул головой:
— Да. Среди славянских народов…
Губаренко не дал ему договорить:
— Итак, немцы с плетью над нами, однако и мы не лыком шиты. Когда-нибудь подымемся до арийцев!
— Добродий Губаренко, — у Паливоды задергались губы, — если бы я не знал вас и ваше прошлое, я подумал бы, что вы смеетесь. Идет серьезный разговор…
— Темнота! — стукнул себя по лбу Губаренко. — Темнота! Где уж мне до таких высоких материй.
— Покорнейше прошу прощения, — поднялся Паливода. — Вижу, перехватили немножко… У вас шутливое настроение.
— Какие тут шутки! Плакать хочется!
— Всего хорошего, господа, — церемонно поклонился Паливода и прошествовал к двери.
— Всего хорошего, — паясничая, последовал за ним Губаренко. — Премного благодарен, что навестили.
Губаренко вернулся, держа в руках котелок горячей картошки. Вкусный запах ее наполнил комнату.
— И такое добро тратить на пацюка? — воздел к небу свои длинные руки Губаренко. — Не попусти, господи! Да еще с водочкой.