Губаренко налил и выпил еще одну рюмку.
Ярош молчал. Слишком много горького разбередил в его душе Губаренко. Ненависть снова заклокотала в нем от одного лишь имени — Бойчук… Но сильнее ненависти пронзил его жгучий стыд. Стыд за Бойчука перед Губаренко и особенно перед Василием Кондратьевичем.
К черту! Что сейчас говорить об этом? Хотелось выругаться последними словами.
— Ну ладно, — немного успокоившись, сказал Ярош, — вчерашний коммунист Бойчук, да еще, может, десяток таких, как он. Да еще кучка мещан и пацюков. Да полицаи… И что же? Это и есть, по-вашему, Киев? — «Голос его становился все злее. — Только это вы видите в Киеве?
— Нет, — спокойно выдержал его взгляд Губаренко.
Василий Кондратьевич, который на мгновение поднял голову, снова принялся за картошку.
— Нет, — повторил Губаренко. — Это пена, которая всплывает на поверхность. Киев еще скажет свое слово… Да уже и говорит. И за это его вешают, расстреливают, обрекают на огонь и на пытки. А теперь вы спросите: чего же ты, дурень, хочешь? Ты, бывший петлюровец и продукт эпохи? Ты, доморощенный философ, вздумавший заплыть на глубины, чего ты хочешь? А не пойдешь ли ты ко дну, пуская пузыри? — Губаренко слегка захмелел, голос у него временами срывался, в нем появились новые горькие нотки. — Как я прожил свою жизнь? Кто я? Имею смелость сказать — я честный человек. И люблю честных людей, кем бы они ни были. А еще люблю, до боли в сердце люблю нашу Украину. Да, я украинский патриот. В самом чистом и святом смысле этого слова. Без малейшей примеси затхлого шовинизма, без подленькой злобы к «чужим». Помните, Тычина где-то писал: «Поэт, любить свой край не преступленье, когда любовь эта — для всех!» Так вот, для всех — для человечества, для радости и правды. Абстрактно? Туманно? Может быть… Интеллигентщина! Ну, я скажу вам яснее: именно потому, что я люблю Украину, я ненавижу мотненосцев и тех, перед кем они выслуживаются. И именно поэтому я сделаю то, что мне подсказывает честь, долг и новая, тяжко выстраданная правда. Выйду однажды на улицу, гляну на изувеченный Крещатик, посмотрю на пожарища, виселицы, на подлые немецкие приказы, на красную рожу полицая, на Бойчука и наших «европейцев», на этих пресмыкающихся червяков, — посмотрю и крикну во всю глотку: «Да здравствует Советская Украина!» Клянусь честью, крикну!
Повлажневшие глаза Губаренко глядели смущенно и в то же время с такой болью, с таким доверием, что Ярош, потрясенный, не мог отвести взгляда от бледного, взволнованного лица корректора и не знал, что сказать.
Василий Кондратьевич вдруг поднялся, вытер платком губы и будничным голосом заговорил:
— Нам пора. Спасибо, Остап Иванович. Давно не ел такой вкусной картошечки. Будьте здоровы.
Ярош тоже попрощался.
Некоторое время они шли молча. Ярош искоса поглядывал на старого метранпажа, ожидая, что тот скажет. Наконец не выдержал и спросил:
— Что это вы так вдруг? Даже неудобно как-то… Вы ему не доверяете, Василий Кондратьевич?
— Почему не доверяю? — пожал плечами метранпаж. — Зачем бы я вас водил к нему, если б не доверял? Но лишние разговоры ни к чему. Не такое время, чтоб язык распускать. А главное, он сам по себе, а я сам по себе… — Василий Кондратьевич пригасил улыбку в глазах и закончил — А картошечка и вправду была вкусная.
Они прошли еще немного. На углу Павловской и Обсерваторной Василий Кондратьевич остановился:
— Мне сюда. — Он пожал Ярошу руку. — Лучше, чтоб нас не видели вместе. В пятницу приходите с новым письмецом.
Свернув направо, метранпаж ровным шагом пошел дальше.
«Хитрый старик, — подумал Ярош. — Зачем он привел меня к Губаренко? Чтоб я выслушал исповедь бывшего петлюровца?»
Достаточно было Ярошу задать себе этот вопрос, чтоб ответ пришел сам собой. «Смотри, дурак, и понимай. Если б тебе сказали, что Губаренко работает, пускай и корректором, в фашистской газете, ты, вспомнив его прошлое, ответил бы: «Ну что ж, этого и следовало ожидать!» Так-то ты знаешь жизнь, людей, так-то проникаешь в суть явлений? Перед тобой в первый день войны мог встать выбор: «С кем идти на фронт, с Бойчуком или с Губаренко?» И ты, ослепленный как и другие, сказал бы: «С Бойчуком». И вот он тебя предал, подло, позорно. И кичится своей изменой, кричит о ней со столбцов дрянненькой рептильной газетки. А ты, ты молча смотришь на это?»
Этой ночью он опять не спал. При тусклом свете каганца, который так напоминал ему детство, на бумагу ложились строки, полные гнева и желчи. Ярош писал письмо Бойчуку, рвал написанное на клочки и, кусая губы, снова писал. Что здесь слово — бессильное, жалкое слово. Здесь нужен кнут, обыкновенный кнут, каким лупят скотину.
Разболелась голова. Ярош дунул на огонек, открыл окно. В комнату дохнуло свежестью и прохладой.
Тихо, чтоб не разбудить тетку, вышел во двор. Было ветрено, шелестели увядающие листья. В черном небе мерцали звезды, большие и яркие. Вокруг тоже было черно. Город притих, словно вымер. Ни огонька, ни звука.
Что это за субчики фланируют по Фундуклеевской? Кто они, эти молодцы, румяные, с маслеными глазками, что так и рыскают вокруг? Их немного, и потому, видно, они так бросаются в глаза.
Ярошу иной раз казалось, что это Федор Кузема каким-то удивительным образом размножился, превратился в десятки ему подобных и нарочно встречается ему на каждом шагу. «Вот, мол, я — живу вовсю!» Не знал их имен, профессий, биографий, знал одно: это дезертиры, всеми способами укрывавшиеся от мобилизации, это мародеры, которые захватывают и обирают чужие квартиры, толкутся у комендатуры и управы, выклянчивая патенты на собственную лавочку, чтоб торговать в ней награбленным добром. Черви частной инициативы выползли на свет и пресмыкаются.
Едва сдерживая накипающее бешенство, Ярош ненавидящим взглядом ощупывал каждого кузему и спешил отойти подальше. Руки у него начинали мелко дрожать, ногу жгло огнем.
Чаще встречал людей, в чьих запавших глазах читал свою же незавидную долю. Ему нетрудно было узнать недавних окруженцев, которых сердобольные киевлянки наскоро переодели в штатское и снабдили документами. Еще легче было угадать вчерашних пленных, каким-то чудом вырвавшихся из-за колючей проволоки. Мрачно горели глаза на опухших землистых лицах, заросших жесткой щетиной. Попадались среди них раненые — один опирался на костыль, другой хромал, третий осторожно нес обмотанную грязной повязкой руку.
Встречались глазами и понимали друг друга без слов. Молчаливый диалог длился недолго: «Ты из Борщевских болот?» — «Будь они прокляты на веки вечные…» — «Скажи, знают там, что мы живые?» — «Какие ж мы живые, если пропали без вести?» — «Что же теперь будет?» — «Неужто стать на колени, и пусть нам в глаза плюют?» — «Ты мне веришь? Так погоди, остановись, давай закурим…» — «Да вон идут немцы, в другой раз как-нибудь».
И расходились в разные стороны.
Но тот, кого Ярош дважды видел в глубине узкого дворика, недалеко от переулка, где жила тетка Настя, не был похож ни на румяных субчиков, ни на угрюмых окруженцев в тесных пиджаках с чужого плеча. В первый раз Ярош заметил его на крыше покосившегося сарайчика. Неизвестный сидел и, насвистывая, клал заплату на дыру в потрескавшемся, сожженном солнцем толе. Насвистывал он что-то знакомое. Ярош даже замедлил шаг, прислушиваясь, но так и не мог вспомнить, когда и где он слышал этот мотив.