Дашу выводит то, — что мать, ну ничем нельзя из себя вывести!
— Ты — взрослый, самостоятельный человек, и имеешь полное право жить, где и как ты хочешь, — высказала свое родительское мнение Вероника. — Если же ты хочешь поговорить о наших взаимоотношениях, для этого не обязательно провоцировать скандал. Я знаю, у тебя такой характер. Эмоциональный. Тебе легче сказать наболевшее в виде крика. Но я еще раз повторяю: ты можешь сказать мне совершенно все в спокойной форме. Я тебя пойму.
— А-а-а-а-а-а!!! — взвыла Чуб. — Вот видишь, видишь! — Обернулась она к Маше. — С ней совершенно невозможно разговаривать!
Маша, однако, видела совсем другое:
— Даша, но у тебя замечательная мама…
— Вот! Все так говорят! Все! — пришла в отчаяние дочь. — Замечательная! Да она хуже всех самых ужасных мам!
— Даша, — еле слышно спросила Маша, — ты мою маму видела?
— Да твоя в сравнении с моей — ангел-ангел! Нет, намного лучше, чем ангел — нормальный человек! Если бы у меня была такая мама, как у тебя… Тебе нравится моя? О’кей! Решено! Давай махнемся, не глядя! Мама, ты слышала, мы с Машей решили обменяться мамами? — с надеждой объявила она. — Я пойду жить к ее маме. А Маша будет жить с тобой.
Ее надежды не оправдались.
— Хорошо, пусть Маша поживет у нас. — Вероника подсунула дочери чашку с чаем. — Я заварила, как ты любишь, с мятой. Ешьте. А я пока пойду посмотрю, как там ваша несчастная… Кстати, как она пыталась покончить с собой?
Женщина с удовольствием закурила.
— Она вешалась! — рявкнула Даша. По ее округлым щекам ползли длинные слезы.
— Вешалась? — восхитилась Вероника. — Как Марина Цветаева!
— Да. И она тоже поэтесса!
— Тогда понятно, почему она решила повеситься. Быть поэтом — это практически невыносимо.
Даша демонстративно заткнула ладонями уши, открыла рот и издала невыносимый и долгий крик.
Мать любовно погладила дочь по стокосой макушке, улыбнулась Маше, и вышла из кухни.
В кармане у Чуб закричал конкурент — продолжая орать, та изъяла мобильный, сморщилась, глядя на высветившийся номер и обиженно заглохнув, нажала кнопку.
— Да, Катя! — гавкнула она. — Да, загорелось. Какая-то тетка пыталась повеситься и мы ее спасли…
— Тетка пыталась повеситься? — различила Маша далекий Катин голос. — И что нам это дает?
— Может, че-то и дает. Мы не знаем. Она пока спит.
— Ну, так будите ее и выясняйте скорей! У нас через два дня Суд. Оно нам надо…
Даша сбросила вызов и презрительно засунула трубу обратно в карман.
— Вот видишь, видишь! — слезливо проскулила она. — У нас через два дня Суд. Моя жизнь висит на волоске, а моя мать отказывается мне помочь!
— Послушай, Даша…
Машу смущало непродуктивное поведение подруги, и она из-за всех сил пыталась нащупать узел, развязав который Землепотрясная смогла бы взглянуть на свою мать адекватно.
— Твоя мама, — осторожно спросила Ковалева, — она всегда была такой?
— Всегда! — с готовностью засвидетельствовала Даша. — Она никогда мне ничего не запрещала. Никогда не ругала. Даже когда я пьяная приходила. Даже когда я парней приводила. Даже когда я не приходила вообще! С таким воспитанием я могла вырасти кем угодно: алкоголичкой, наркоманкой, блядью…
— Но ты же выросла собой, — сказала Маша. — И ты очень… очень необычная. Я только сейчас поняла, чем ты отличаешься от всех нас, — и от меня, и от Кати. Ты — свободна. Я не про то, что тебе все разрешали. Ты свободна внутри самой себя.
— Знаешь, — Даша вскинула на подругу злые глаза, — а я только сейчас поняла. Ты кошмарно похожа на мою мать!
— Забавно, — сказала Маша, подумав. — Я только сейчас поняла. Ты очень похожа на мою.
*****
В окне уже серебрился рассвет, когда два голоса размеренными толчками вытянули Машу из сна.
Даша спала на соседней кровати, открыв рот.
Маша села. Прислушалась.
— Поэзия сейчас никому не нужна, — посетовал женский голос.
Несоразмерно громкий, хриплый, обличающий — существующий вне дня и ночи, пространства и времени, жизни и смерти.
Именно такой голос и должен был быть у человека, вернувшегося в мир из небытия и неуверенного: а стоило ли ему возвращаться?
— Да, поэзия нынче не в моде, — поддакнул ей умиротворяющий голос Вероники. — Вот раньше, до революции, поэтам поклонялись, как сейчас эстрадным звездам… На их выступления собирались толпы. Когда на сцену выходил Северянин, купчихи срывали с себя драгоценности и бросали к его ногам. Барышни держали на прикроватных столиках портреты Александра Блока и целовали его лик перед сном. В поэтов влюблялись, травились из-за любви к ним серными спичками… На них молились. Не актеры, не певцы — поэты были истинными властителями душ!