Слуги рассказывали, что, увидев бездыханную дочь, Нефертити словно повредилась рассудком. Она кричала Эхнатону, что это он во всем виноват, что он прогневил богов и на их головы пало наказание за его ересь. Фараон на глазах постарел лет на десять, он замкнулся в себе и ни с кем не разговаривал. Нефертити же с дочерьми он отослал жить в усадьбу на севере Ахетатона, оставшись в главном дворце один. Как ни силилась, Кийя не могла радоваться этому событию. Сердце матери заходилось отчаянным, животным страхом при мысли, что с ее ребенком может случиться подобное несчастье.
Но мор прошел, и жизнь понемногу вошла в свою колею. После долгого отсутствия Эхнатон появился на пороге Мару-Атона.
— Моя любезная супруга не составит ли компанию моему величеству? — спросил он угасшим голосом, и Кийя бросилась ему на шею, забыв о недописанном письме своему отцу и вообще обо всем на свете.
— Я вылечу тебя, мой господин, я снова зажгу огонь в твоих глазах, — лепетала она, опускаясь на колени и развязывая пояс на его одеждах.
На следующий же день Эхнатон пригласил Кийю совершить с ним молебен Атону. В просторном храме без крыши, залитом мягким еще утренним солнцем, они были вдвоем. Кийя выполняла ритуалы, которые обычно были поручены Нефертити. Она волновалась, все ли делает правильно, но Эхнатон, казалось, не замечал ничего вокруг. Рассеянно возложив на алтарь венок из лотосов, он вдруг спросил Кийю:
— Не было ли у тебя когда-нибудь ощущения того, что ты появилась на свет не вовремя? Как будто ты чужая в этом мире?
Кийя видела, что у фараона в душе накипели невысказанные слова. Неизвестно почему, но она понимала его. Так хорошо понимала, будто он высказывал ее собственные мысли. И она эхом отозвалась:
— Чужая… Как будто говоришь с людьми на незнакомом языке.
— Да, они тебя не понимают, — подхватил Эхнатон. — Ты их понимаешь, а они тебя нет. Не то чтобы кругом глупцы, они стараются, но у них как будто все по-другому устроено…
— Как будто у них главное — одно, а у тебя — совсем другое… — продолжила Кийя.
— Суета их бог. А мой бог — бесконечность, — закончил он свою мысль.
Кийя кивнула и добавила:
— У них нет твоего большого сердца и божественной искры, чтобы понять тебя, государь. Таким, как ты, дарована вечность. Потомки будут вспоминать тебя через много множеств поколений, потому что ты такой, как есть.
Эхнатон посмотрел на нее глазами, полными благодарности. Потом снова нахмурился и сварливо спросил:
— Ты тоже считаешь, что чума — это наказание за ересь?
Она ждала подобного вопроса и ответила не задумываясь:
— Нет, государь, это происки врагов, желающих сломить волю вашего величества. Желающих вернуть власть своим богам и золото своей казне. Глупцы, они не знают, что пытаются запугать высшее существо.
Почерневшее от горя лицо Эхнатона как будто просветлело. Одновременно в нем появилось что-то жесткое и решительное.
— Враги будут повергнуты без всяческой пощады. Земля вздрогнет от моего гнева.
И действительно, Египет содрогнулся. Такого еще не бывало от начала времен. Отряды воинов громили храмы древних богов, стирали их имена со стен. Даже имени своего отца, Аменхотепа, не пощадил властитель из-за того, что в имени этом упоминался фиванский покровитель Амон. Только имена Атона, бога-солнца Ра и истины Маат разрешалось произносить вслух. Поклонение старым богам каралось смертной казнью. В фанатичном экстазе Эхнатон запретил даже слово «бог». Отныне Атон именовался Отцом, а сам фараон — божественным Сыном. Одно неосторожно оброненное слово могло стать для любого, даже самого высокопоставленного лица, смертным приговором. Полетели головы верховного жреца Амона и его ближайших сподвижников. Огромные богатства были конфискованы в пользу храма Атона, а семьи казненных жрецов и вельмож пущены по миру.
Кийя жила теперь в главном дворце. В первое время ее по-прежнему мучили приступы ревнивого бешенства. В этих стенах все кричало о присутствии соперницы. Стены были расписаны ее именем, на многочисленных барельефах ее портрет был всегда рядом с портретами Эхнатона и дочерей. Всюду были изображены сцены их семейной жизни, лишенные торжественности и помпезности, свойственной древнему искусству Египта. Сцены были простые, милые, узнаваемые, но Кийю как раз это и злило больше всего. Слишком уж похожи на жизнь, слишком непосредственны были эти картины, картины чужого счастья с ее единственным господином. Вот Эхнатон целует Нефертити, а вокруг резвятся дочки. Вот она сидит у него на коленях и беззаботно болтает ногами. Вот они играют с дочерьми и дарят им украшения. Вот они, вместе с покойной царицей Тии, обедают жареной уткой и фруктами. И это не считая официальных картин, где Нефертити сидит в троне рядом с фараоном, принимает послов, охотится и служит Атону. «Она, везде она, она, она!..» Кийя хотела бы стереть все эти картины, уничтожить ненавистное имя, но не решалась даже заикнуться об этом при Эхнатоне.