Стараясь не встречаться глазами с Элеонорой, я прочла фразу, которой заканчивалось письмо:
«Мама, я знаю, что огорчаю тебя, что вновь доставляю тебе мучения, но, что бы ни случилось, умоляю: не забывай, что я тебя люблю».
Не знаю, как вышло, но я встала, подошла к Элеоноре и крепко обняла ее:
— Спасибо.
И Элеонора, несгибаемая Элеонора, зарыдала, уткнувшись мне в плечо.
Здесь, перед собором, куда все прибывали и прибывали паломники, наша парочка напоминала двух нищенок с паперти.
По возвращении в Париж я извинилась перед Кэнди. Сперва она дулась на меня. Но в конце концов (насколько ее лицо еще было способно выражать эмоции, так как кожа на нем была натянута так, что казалось, будто она улыбается, даже когда она кипит от возмущения) она простила мою вспышку, тем более что ей удалось избавиться от досаждавших ей лишних килограммов.
Потом я пригласила к себе Бубакара на чашку чая и показала ему маску Бетховена.
— Ох ты, неслабый размерчик! Эта маска похожа на музыку твоего парня.
— Ты что, слышишь музыку, когда смотришь на нее?
— Да. Без вариантов. А ты нет?
— Слышу. Теперь слышу. Я слышу все чудесные мелодии, которых прежде не умела распознать.
Мы повесили маску на стену. Высокий лоб, изборожденный морщинами — следами напряженной работы ума; жесткие густые волосы, непокорные, как вырвавшиеся на свободу звуки; опущенные веки, скрывающие душевные муки; рот, готовый заговорить.
— Скажи, Кики, почему этот твой парень так страдал? Судя по тому, что ты о нем рассказывала, он был гений, важная шишка, загребал деньжищи, у него была слава, классные часы, золотая цепочка.
— Он страдал, это муки творчества. Ему хотелось, чтобы каждая нота несла смысл.
Понимаешь, Бубакар, каждая нота! Ничего просто так. По сути, он искал то, чего не существует.
— Чего?
— Быть может, он искал человечество…
Бубакар снял бейсболку, чтобы почесать затылок. Не знаю, зачем он ее носит, ведь он стрижен наголо.
— Кики, ты говоришь, что твой Бетховен любил человечество… А ведь ты как-то рассказывала, что он ненавидел весь мир.
— Да, характер у него был поганый, он часто злился, обвинял всех подряд. Но так и должно быть! Когда ты веришь в человечество, ты любишь человека не таким, какой он есть, а каким он должен быть. Величайшие гуманисты страдали мизантропией. Чтобы клеймить несовершенство, нужно представлять себе идеал.
— Кики, это ты о нем или о себе?
— Обо всех людях. Они не верят в существование человечества, они доверяют лишь себе, своей группе и ее интересам, они берутся за руки, чтобы оградить себя от других, провести границу, возвести стену. Когда ты думаешь обо всем человечестве, приходится отделить себя от толпы и стать одиночкой. Бетховен это хорошо понимал. В ту пору одиночный человек был Немец, был Англичанин, был Француз, Итальянец, Русский и т. д. И люди постоянно затевали войны.
— Кики, но ведь теперь все точно так же. Ничего не переменилось.
— Да, не переменилось. Мы ничему не научились, мы недостаточно слушали Бетховена, мы сделались глухими.
— И что мы тут можем переменить?
— Хороший вопрос, Бубакар, спасибо, что ты задал его, как сказала бы моя невестка.
Вот так мы и придумали наш праздник. Каждое воскресенье мы с приятельницами собираемся в сквере, продаем испеченные нами пироги, домашний лимонад, потом даем напрокат подушки, чтобы люди могли, сидя на лужайке, смотреть выступления. Как только зрители рассаживаются, дружки Бубакара под предводительством самого Бубакара вываливают всем скопом на залитую асфальтом площадку, служащую сценой. Иссиня-черные и посветлее, метисы, смуглые, белокожие, рыжие, белобрысые, северяне, высокие, коренастые. Увидев их всех вместе, сознаешь, что природа не обделена ни фантазией, ни юмором. Потом Ральф начинает извергать Бетховена, а они отплясывают[10]. Они кружатся как одержимые — на руках, на локтях, на коленях, на голове, устраивая карусель. Они кружатся, пока мы не забываем, что у нас есть кости, поясница, суставы; они куда более упруги, чем каучуковые мячики. И благодаря собранным деньгам мы каждую неделю помогаем людям, которым приходится туго. И часто слышим слова благодарности в свой адрес.