Людмила МИЛЕВСКАЯ
КИКИМОРА БОЛОТНАЯ
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Она выпорхнула из подъезда многоэтажки в темноту настоянной на запахах лета ночи. Дробно простучали каблучки по асфальту.
Белые кружева блузки нежны, как прикосновение любимого, легки, как пена. Каблучки: цок, цок, цок. Сердце: стук, стук, стук. А в нем любовь, много, много любви.
И небо, безучастный свидетель всего…
Каблучки перестали выбивать торопливую дробь, распрощавшись с твердью асфальта. Осторожно ступив на высушенную дневным жаром тропинку, она томно вздохнула: «Как сладко любить…»
Вдруг белое пятнышко блузки мелькнуло у полосы кустарника. Мелькнуло и исчезло. Как-то сразу, рывком. Сдавленный женский крик никого не разбудил, даже не потревожил в засыпающих, равнодушных многоэтажках.
Сердце остановилось и бухнуло вновь, еще и еще, тревожным набатом.
Глаза выхватили из темноты мерзкую, словно паук, руку, рвущую на себя податливую паутину блузки.
Крику не пробиться сквозь чужую ладонь. Крик погиб, не успев родиться.
Треск рвущейся ткани, звериное нечеловеческое рычание… И тьма…
Там, за кругом тьмы, злобный монстр — порождение ужаса, творил страшное, грешное и отвратительное.
И его некому остановить. Некому…
Незримо качнулись во тьме ночи ветки кустов, пропуская белые клочья кружева.
Вновь по тропинке, мимо многоэтажки, по асфальту… Под тусклый свет фонаря.
Глаза — окна в отчаяние, в бессилие, в боль и страх, в отвращение к себе.
Хрупкое тело сползло по двери, пачкая ее кровью, пропитавшей волосы, стекающей по щеке…
Глава 1
Хлеб я пеку сама. Это единственный способ сохранить фигуру. Рецепт прост: два стакана муки, два стакана отрубей, треть пачки дрожжей, щепотка соли и щепотка сахара. Кто знаком с тестом, сообразит, что со всем этим делать…
Действительно просто, очень просто. Сложней приучить себя это есть. Мне как-то удалось, поэтому без труда влезаю в свое выпускное платье.
…И неудивительно: когда в хлебе одни опилки — на них не раздобреешь.
Опилками я называю отруби, кто пробовал — поймет, что разница несущественна.
…В тот злополучный день я сидела за кухонным столом, бережно очищая отруби от мышиных экскрементов и ломая голову над сюжетом новой книги весьма философского содержания.
"Какова мера терпимости? Нет, видимо, так: какова мера толерантности?
Да, «толерантности» — лучше. Одно и то же, а насколько умней… Где граница толерантности, отделяющая безнравственность от…"
Боже, как много срут эти мыши! А я вчера еще недоумевала за ужином, откуда в моем хлебе взялся тмин. Бедный Евгений, как он меня хвалил. Чему он радовался? Он любит тмин.
Откуда у мышей взяться тмину? Нет, это черт знает что такое! Одно говно! И я должна это есть? Для фигуры.
Я злилась, так как было очевидно: во всем опять виноват Санька. С тех пор, как я решилась стать матерью, жизнь пошла под откос. Если бы не Санька, я бы мигом мотанулась за отрубями, а не перебирала бы мышиные экскременты. Он сирота, и я должна любить его во сто раз сильней, чем родного ребенка.
Лично я давно осиротела, но раньше это не чувствовалось так сильно.
Раньше я жила припеваючи и лишь когда стала матерью — поняла, как тяжело быть сиротой. В случае моей болезни присмотреть за Санькой было решительно некому.
Да-а, жизнь у меня не мед и даже не сахар. Выйти из дому невозможно.
Санька часто болеет, капризничает, плачет, его нельзя оставлять надолго. И все на мне одной. Кто мог, уже помог и отказался. Дальше я должна рассчитывать только на себя. Маруся и та взбунтовалась. Категорически от меня отреклась.
Заявила: "Если бы я хотела возиться с детьми, нарожала бы своих.
Придется тебе, старушка, раскошелиться".
Раскошелиться. Разве я против, но как это сделать? На кого кошелиться?
Кого брать? Домработницу или няньку? С появлением в моем доме Саньки возникла острая потребность в целом штате прислуги. Здесь разве обойдешься одной нянькой?
Нет, что ни говори, но лишь теперь, перебирая мышиные какашки, поняла я мою бедную покойную Нелли, да простит ее господь и царства ей небесного за все содеянное. Пока наши друзья и знакомые ломают голову, как могла она пойти на такие жуткие преступления, я постигаю эту тайну на собственной шкуре. Только год я побыла Санькиной матерью, а уже готова убить первого встречного и без всякого повода, а Нелли все же делала это лишь со знакомыми людьми и к большой своей выгоде.
К тому времени она была матерью Саньки целых три года. И это не могло не сказаться на ее психике. Правда, у нее была нянька. Малыш сидел рядом со мной и своим кашлем опять сметал «гуант» на очищенные отруби.
— Санька, когда кашляешь, отворачивайся от стола, — попросила я, плохо скрывая раздражение и мучаясь от этого.
— Мама, а что такое секскременты? «Боже, ребенок помешан на сексе. Хоть бери и выбрасывай этот телевизор. Насколько проще было, когда он из алфавита выговаривал всего несколько букв. Тогда его хоть не понимали окружающие. Чертов логопед, научил-таки его говорить. Теперь он чешет языком не хуже взрослого, но что он мелет? Секскременты. Ужас! Видимо, я вслух произнесла это нехорошее слово. А как надо было сказать? Говно? Разве это лучше? Я ужасная мать, но что делать?!»
— Санька, не сиди здесь. Из окна дует, ты болен. Иди ляг в кровать.
— И смотреть телевизор? — обрадовался он, вскакивая со стула.
Я с опаской покосилась на часы. Время было уже такое, что вполне могла выпорхнуть с экрана какая-нибудь едва одетая дивчина и задрыгать голыми ногами или чем-то и того хуже. Да и политики ничуть не лучше этих певичек. Несут порой такое, что интеллигентные родители за головы хватаются и тащат подальше от экранов детей. По фене болтают уже в открытую, как заправские ворюги, и только что не матерятся, и то избранные, остальные уже вовсю матерятся.
Но все же лучше, когда больной ребенок лежит в кровати, а не сидит на сквозняке у окна.
— Хорошо, включи телевизор, — согласилась я. — Но крикнешь мне, что там идет.
Санька вскочил, с воплем радости повалил стул и выбежал из кухни. Я удрученно посмотрела ему вслед, мысленно отмечая, что штанишки ему уже коротки, и выглядит он в них потешно, как клоун в цирке. С тех пор, как я решилась стать матерью, сердце мое преисполнилось беспокойством. Каждую минуту меня что-то волнует, пугает, огорчает.
Адская, должна сказать, жизнь. Просто непостижимо, как справляются с проблемой материнства миллионы женщин. Вот уже год, как я с трудом справляюсь с этой проблемой, а дальше — хуже. Оказывается, дети постоянно растут. С ними не получается никакой экономии. Курточка, которую я купила ему на выход, пролежала одну лишь зиму и вот уже мала.
Просто удивительно, как быстро растут дети. А как они быстро учатся! И в основном плохому.
— Мама! Мама! А что такое секс-премьер?
«Ну вот, яркая иллюстрация… Но что он смотрит?! Что ему там показывают?!»
Я сорвалась с места и вихрем влетела в Красную комнату. Санька сидел в кресле и с серьезным видом поглощал «Новости». На экране не было никакого секса, и все выглядело благопристойно.
Это ужасно, мой ребенок помешан на сексе. В четыре с лишним года.
— Санька, не секс-премьер, а экс — значит, бывший, — сказала я вслух, а мысленно задалась вопросом: «А он что подумал?»
— Тогда сексофон что такое? — не унимался Санька. — Сказали, что Клинтон любит свой сексофон.
При слове «Клинтон» меня прошиб пот. Бог знает, какую информацию только что получил ребенок. Сексофон. О чем это? Может, комната, где этот престарелый юнец предавался сексу с Моникой? Или музыка, под которую они там все это делали? Музыка! Черт! Я совсем отупела. Конечно, музыка, Клинтон же играет на саксофоне.
Мне стало значительно легче. Я вытерла пот и удовлетворила Саньку правильным ответом, после чего отправилась на кухню ковыряться в мышиных какашках.