Напоследок решила испечь ребятам в дорогу бисквитный, по маминому рецепту, пирог с яблоками – единственное, что умела печь. Того не сообразила, что в дорогу, на самолете, бисквит ни к чему, лишняя тяжесть. Обернула в пергаментную бумагу, обкрутила бечевкой и, радуясь своей догадливости, торжественно понесла. Наташа сказала «спасибо», но не преминула заметить, что теперь-то их с Димкой багаж наверняка превысит все дозволенные Аэрофлотом нормы и штрафа не избежать. Анна Константиновна оценила шутку, находчиво ответила в том духе, что много лишнего набрали, можно ради пирога и выкинуть. И не видела, как после ее ухода терпеливый Дима вконец извелся, пытаясь уместить требующий нежного обращения подарок то в одну, то в другую сумку, пока не выложил его на стол в качестве угощения пришедшим проводить их товарищам, из Наташиной больницы и из его СМУ, где прежде работал шофером.
На аэродром Анна Константиновна не поехала, и без нее охотников набежало с избытком, а простившись уединенно в передней, пошла домой, неся на щеках поцелуи и взбадривая себя тем, что по телевизору сегодня начинается новый многосерийный телефильм. На завтра тоже намечено дело: автобусная экскурсия по Москве.
Телефильм оказался затянутый, нудный и, при всей преданности и доверии искусству (много надо было авторам или актерам постараться, чтобы она совсем ничего не нашла, что ей бы понравилось), Анна Константиновна заскучала, скулы заломило от зевоты. Выключать телевизор, однако, не стала, не теряя надежды, что, может, дальше как раз и начнется интересное. Сидела перед экраном, бродя мыслями далеко от происходящих на нем событий, какие никогда не случаются в жизни, и от героев, которых в жизни тоже днем с огнем поискать. Хотя, конечно, ей было известно про условность и обобщающие цели искусства. Но не настолько же?!
...Подумать только – на Сахалин поехали! Легко поднялись и умчались на край земли. Не в отпуск, не погостить, это еще можно понять, а дом бросили! Пусть не' навсегда, хотя – кто их знает? Привыкнут, приживутся, возвращаться не захотят? Такое тоже случается, хотя не укладывается в голове. Сама Анна Константиновна и в мыслях никогда не имела куда-нибудь уехать из Москвы, где родилась, научилась ходить по земле. Хорошо ей тут было или плохо. И счастья не много в Москве нажила, может, в другом месте и ей бы кусочек достался?.. Не угадаешь.
За всю жизнь Анна Константиновна лишь несколько месяцев прожила не в Москве, а в Перми, в эвакуации, – посчастливилось там не застрять, вернуться домой уже в начале сорок второго, когда папа оказался с тяжелым ранением в столичном госпитале и нашлись добрые люди, выхлопотали им с мамой пропуск.
Если бы воля Анны Константиновны, она и в эвакуацию ни за что бы не поехала, даже когда по ночам московское небо рдело заревом подступавших вплотную боев: в районе Покровского-Стрешнева, где однажды пришлось заночевать у знакомых, явственно слышен был артиллерийский гул. Все равно упрямо не допускала такой исторической нелепости, как фашисты в Москве. Неведение, или, как нынче бы сказали, отсутствие информации, тоже немало способствовало вере в историческую целесообразность. Мама решила уехать, против мамы Анны Константиновна не могла пойти, хотя самой было уже за двадцать.
В Сивцевом Вражке зимой сорой второго, когда опять распаковывали чемоданы, было немногим лучше, чем в Перми, пожалуй, даже холоднее и голоднее. Буржуйка не обогревала тридцать метров при высоченных потолках, и карточки первое время были иждивенческие (в Перми Анна Константиновна устроилась на завод штамповать какие-то детали ручным способом, в кровь стирала ладони, зато работала на фронт и получала рабочую карточку). И все же пусть холодно и голодно, а – дома. Не на птичьих правах, не с дощатой уборной при лютой зимней стуже... Потом-то нашлось и о Перми доброе вспомнить – почему не вспомнить, даже с удовольствием из московского далека и в приятном сознании, что она не грозит повториться?..
Отец пришел из госпиталя без правой ступни. Сколько Анна Константиновна тогда с мамой пережили горя и – одновременно – радости, что ступней все и кончилось! Хотя он до конца дней из-за нее маялся, протез постоянно натирал, ни разу не попался удобный, культя то и дело воспалялась. У отца не было обыкновения жаловаться: боль сама себя выдавала, то растекаясь бледностью по лицу, то заливая потом лоб.
Все ушло. Папа, его культя, его страдания. Мамино щедрое на любовь сердце. Ее руки – маленькие, сухие, умелые. И шили, и игрушки склеивали, и вязали, и стряпали. Во время войны тонны угля в котельной на лопате перебросали... Комната в Сивцевом Вражке ушла, обернувшись сначала в щебенку и камень, клочья торчащих из-под них разномастных обоев, куски штукатурки и старинной лепки. Анна Константиновна ездила смотреть. Рабочие ругались – до чего, дьявол его возьми, оказался твердый орешек, строил же какой-то буржуй вперед на десять поколений!.. И доламывали, крушили с ожесточением.