Она не двинулась с места, не шелохнулась. Сидела, сложив руки на коленях и ничего не слыша, кроме негодующего стука шагов в глубине дома.
– Возьмите-ка рюмку, – настойчиво приказал он. – Яичница наша совсем остыла.
– Да, да, – согласилась она, по-прежнему не двигаясь. – Может, я лучше поеду? – и поспешила заинтересоваться рисунком на клеенке, озабоченно обвела пальцем какую-то розочку.
– Не говорите чепухи!
– Почему – чепухи? Вы сами знаете, что никакая не чепуха.
– Она сейчас уедет, – сказал он неуверенно.
– Почему ты решил, что я уеду?
Таня, видимо, обошла дом и – опять из сада – вернулась.
– Не только я не уеду, а и Вадим к вечеру приедет, и Николай со своими. Мы договорились провести наш уикэнд на свежем воздухе. Надеюсь, мы вам не помешаем?..
«Какая она недобрая, нехорошая, – с тоской думала Анна Константиновна, не поднимая головы. – Об отце совсем не думает...»
– Кстати сказать, – продолжала тем же сухим, колючим голосом Таня, – и прибраться бы здесь не мешало. А то соберетесь обосноваться, а кругом – пыль.
– Тебе не кажется, – спросил Антон Николаевич со спокойствием на пределе, – что ты ведешь себя неприлично?
Таня, похоже, именно этого с нетерпением ждала.
– Это я, – подчеркнула, задыхаясь, «я», – это я веду себя неприлично?! А ты ведешь себя прилично? Да?.. Не заставляй меня при постороннем человеке...
– Замолчи! – крикнул Антон Николаевич угрожающе. Таня на секунду застыла, как бы до глубины души этим выкриком оскорбленная. Повернулась и исчезла за дверью.
– Господи! – горестно воскликнула она оттуда и, как ребенок, громко и беспомощно всхлипнула.
– Я поеду, – сказала Анна Константиновна, решительно вскакивая. – Вы уж извините меня, Антон Николаевич.
Он тоже поднялся, стоял между нею и дверью, куда с плачем убежала его дочка, и опять увиделся Анне Константиновне старым, слабым и беззащитным, отчего сердце у нее, как у него сейчас, разрывалось на две части.
– Я вас очень прошу, – сказал он, – одну только минутку подождите... Посидите в саду, я сейчас к вам приду.
– Ни к чему это, – пробормотала она, но невозможно было в чем бы то ни было сейчас отказать ему, нанести еще одну обиду. – Ладно, подожду... Вы с ней не ссорьтесь, – взмолилась она. – Дочки-то другой не будет, а я и правда человек посторонний.
– Опять чепуху городите? – резко оборвал он, а наткнувшись на ее грустно-укоряющий взгляд, попросил: – Не обижайтесь. Вы же умница, вы должны понять.
Она лишь вздохнула прерывисто. Этот вздох облегчил, освободил немного сердце, до боли чем-то зажатое.
Она вышла в сад, прошла подальше от дома, села на скамеечке под сосной в глухом уголке сада.
Села и задумалась, кручинясь. Ей Таню хотелось понять. Кто и что ей плохого сделал? За что отца судит, осуждает? Осуждать тогда можно, была уверена Анна Константиновна, если кому-нибудь вред или несчастье, другим или самому. А тут – кому вред, кому несчастье?.. И ведь сама отчего-то страдает, плачет. За кого ей обидно, кого жаль? Анна Константиновна решительно не могла найти, кого бы следовало до этой минуты жалеть. Теперь-то всех можно жалеть: и Таню, и Антона Николаевича, и ее, Анну Константиновну... Если дочь о памяти матери хлопочет, так никто эту память не осквернил, ничем не ущемил. Таня небось за эти два месяца ни разу на Ваганьковское не съездила, а Антон Николаевич и сам не раз и не два был, и вместе с Анной Константиновной тоже – посидели около могилы, цветы положили. Пустяки, конечно, но тоже кое о чем говорит, если бы Таня хоть о чем-то знать хотела или к чему-то в них, в отце, Анне Константиновне, прислушалась... Отец такой чуткий, тонкий, а она что же? В кого она-то у них?
«Может, сын приедет, все расставит по местам? – без большой веры подумала Анна Константиновна. – Все-таки мужчины спокойней, рассудительней. Женщины накричат, нашумят, а с мужчиной можно вести диалог, они хоть слушать других умеют».
Ну ладно, допустим, он уговорит сестру не трогать отца, позволить ему жить как хочется. А дальше что? Куда им деваться? Деваться им все равно некуда.
Под ногой у Анны Константиновны белела ромашка, она сорвала ее и, как в далекие свои годы, когда в ней еще жили надежды, стала обрывать лепестки: да – нет, да – нет, да – нет... Она не знала, что «да» и что «нет», но если получится «да», то все обойдется, а если «нет»... Последний лепесток выпал на «нет», и Анна Константиновна отбросила раздетый стебель в траву. И верно, что нет, на что тут надеяться, на что рассчитывать?