— Похоже, господин Линдеманн, Вам тоже придётся проехать с нами в участок, — не поднимая глаз, всё ещё таращась на отверстия в пыльном тканом полотне, проговаривает Ландерс. — А завтра же утром я получу ордер на обыск Вашей квартиры.
========== До свидания ==========
Вот уже битый час томлюсь в полицейском участке. Нас с ребятами развели по разным комнаткам для допросов, но к самим допросам переходить не спешат — отделение на ушах. Насколько я успела понять, Ландерс желает во что бы то ни стало получить ордер на обыск Линдеманновской квартиры до момента, когда того придётся отпустить. Да, зверь тоже здесь. В одной из таких же крохотных комнаток, что и моя. По закону его имеют право держать здесь без предъявления обвинений всего сутки. А для того, чтобы выдвинуть хоть какие-то обвинения, Ландерсу нужны основания, и он планирует получить их в ходе обыска. Сейчас ночь, и судья не очень-то стремится вникать в ситуацию, просит подождать до утра, а время идёт. Пару раз Ландерс заглядывал ко мне — не говорил ничего, лишь принёс водички да проведал, как я здесь. На нём лица нет, видно, что он поставил на Линдеманна, и для него эта зацепка — единственный шанс дать ход заглохшему расследованию. Он боится не успеть, он опасается за свою репутацию. Все эти ошмётки информации доходят до меня через шныряющих туда-сюда офицеров: бродя из комнаты в комнату, наблюдая за нами, задержанными, они тихонько переговариваются друг с другом, а я жадно ловлю каждое их слово. Офицеры взволнованы: всё-таки, дело громкое, они устали, и ещё они не очень-то понимают, зачем здесь мы — семёрка молодых и бестолковых — что с нами делать и куда нас девать. По большому счёту, всем на нас наплевать, но отпустить они нас не могут — несмотря на щепетильность своего положения, Линдеманн, следуя из тех же офицерских перешёптываний, уже успел настрочить целую стопку заявлений и даже засвидетельствовать побои. Неужели он настолько наивный, что пытается таким образом повернуть ситуацию в свою пользу? Не думаю. Мелочный, он просто мелочный. И жалкий. Мне приятно так думать. И ещё я очень боюсь того, что же всё-таки полицаям удастся найти в его квартире. Какие скелеты под коврами? Тяжело вздыхаю и опускаю голову на сложенные у края стола руки. Я устала, и мне ещё придётся за многое ответить. Ожидание убивает.
Наконец, дверь комнаты в очередной раз открывается — снова входит Ландерс, прикрывает дверь, усаживается напротив. Встрепенувшись, сажусь ровно, смотрю на него, не знаю, чего ждать. Долго молчит, а лицо его не выдаёт никаких эмоций.
— В общем, — начинает он, — сама понимаешь, мне сейчас не до вас. Твоих друзей я отпустил, даже того, буйного. Зачем ребятам жизнь ломать арестом? Им ещё учиться, им ещё жить в этом городе. Ответишь за всё сама — как и хотела, как и положено.
Опять молчит. У меня как будто гора с плеч. Ребята… Хвала небесам.
— Спасибо, — шепчу еле слышно обветренными губами.
— Родителям твоим позвонил — они приедут за тобой утром.
— Утром?
— Ну нам с тобой вообще-то ещё разговор предстоит. Я распорядился дать тебе еды и отвести в камеру. Не пугайся! — я ещё не успела ничего сказать, но он прочёл испуг, шок, недоумение в моих расширившихся зрачках. — Поспишь немного, у нас есть пустые одиночки — отдохни. Поговорим, когда вернусь.
— А Вы… куда?
Снова смотрит на меня, вглубь меня, сквозь меня, мимо меня… И вдруг улыбается. Несмело — поводов для веселья нет — слегка, но улыбается. Узнаю Ландерса. Он вернулся.
— Ордер у меня, — улыбается шире и едва заметно подмигивает.
Поднимается и выходит из комнаты, пропуская внутрь молодую женщину-офицера, которой, видимо, и предстоит меня накормить, напоить да спать уложить. В клетку. Глупую зверюшку.
И всё же я не ошиблась в нём. Тогда, на кладбище, в день Анькиных похорон, я было подумала, что он хороший, что он поможет, но вскоре… И всё же я была права. Всё это время он видел во мне соратницу — видит и сейчас. Я точно это знаю. Он дал знак. Всё будет хорошо.
***
Открываю глаза. Мерзкий писк электронного замка камеры пробудил меня от туманного, бессновиденного, болезненного полусна.
— Пойди умойся, я жду в комнате для допросов. Офицер тебя проводит.
Ландерс на пороге — сколько же времени прошло? Проходя мимо него, заглядываю ему в лицо — оно мрачнее тучи. Всё плохо? Они ничего не нашли или… нашли то, чего лучше бы не находили? Что нас ждёт? Нас, всех, жителей этого города, города, ставшего пристанищем для всякого зверья. Та же женщина ведёт меня в туалет по длинному узкому коридору участка — здесь окна, и я вижу свет. Светло уже. Мобильник и часы у меня отняли, когда доставили сюда. Но, судя по низким лучам, рано ещё. Эти люди вообще когда-нибудь спят? Хотя, мне ли думать об этом…
— Присаживайся.
Холодная вода, под струю которой я пару минут назад подставляла своё лицо, окончательно прогнала остатки сонного бреда, и теперь я здесь, в комнате, дрожу от любопытства, от страшного предчувствия. В комнате мы вдвоём.
— Ну что там? Что вы нашли в его квартире?
— Не о нём сейчас речь, а о тебе. Боюсь, судимости не избежать. Я поговорю с прокурором — думаю, удастся свести дело к административке. На полноценный криминал вы конечно не наработали. Не успели просто. Но без наказания я тебя отпустить не могу, сама понимаешь, — выпаливает Ландерс на одном дыхании, кажется, он готовил эту речёвку заранее.
Тихо киваю. Я согласна. Вины не чувствую, но если правосудие иного мнения… Ландерс включает диктофон.
— Просто расскажи, как всё было, и можешь пока быть свободна. Твои родители уже ждут.
Родители здесь? И их подставила. Всех подставила. Подругу не уберегла, товарищей чуть не погубила, родителей опозорила… “Себя позоришь”. Ну да, такая я нелепая. Жалкая.
Наговариваю на диктофон свою версию событий прошлого вечера. Особо подчёркиваю второстепенность участия в них своих друзей. Я их заставила. Обманом туда привела, руководствуясь своими лишь предчувствиями и детской, незрелой жаждой простой человеческой справедливости. Они помочь хотели — разве можно их за это винить? Вините меня, ибо есть за что. К концу рассказа голос уже дрожит, а лицо Ландерса, кажется, чуть смягчается.
— Хорошо, очень хорошо, — говорит он, когда запись официально уже закончена.
Что хорошо? Не знаю.
Выходим из участка под слепящее солнце. Конечно, никакое оно не слепящее — жалкие холодные лучи, пробивающиеся сквозь пенные молочные облака. Ночью был снег, и к утру он даже не растаял. Зима вступает в свои права. Мы все замёрзнем. Скорее бы. Заморозка — это способ анестезии такой.
Родители выходят из своей машины и спешат мне навстречу. На ходу застёгиваю на запястье ремешок только что полученных обратно часов и бегу к ним. Они сердятся, ох как сердятся, особенно мама. Но обнимают меня — а как иначе?
— Дочка… Ну что ты натворила? Как мы теперь? — мама причитает, уткнувшись носом в моё плечо. Её короткие чёрные волосы не пахнут шампунем, хотя всегда пахли. Она ждала меня всю ночь, даже душ не приняла, боялась пропустить звонок, боялась не увидеть, как я вернусь. Прости, мама. Отец слегка приобнимает меня за плечи с другой стороны.
— Ну всё, поехали, люди ждут, — он изо всех сил старается придать голосу твёрдости. Именно старается.
Стоп, люди? Какие люди? Чего они ждут?
Садимся в машину — отец за рулём, мы с мамой сзади, а рядом с отцом Ландерс. Зачем он здесь?
— Я позвонил Аниным родителям, они приедут к вам домой. Решил, что лучше поговорить со всеми вами. Дело такое…
Дело такое, что даже бывалый полицай не осмелился поговорить со своими друзьями, с родителями убитой девочки, наедине? Что же это за дело? Я уже не хочу ничего знать. Не хочу!
Анькины родители ожидают нас у дома. Все вместе проходим в гостиную и рассаживаемся. Все молчат. Взгляды устремлены на Ландерса, а он, кажется, не знает, с чего начать. Но ему придётся — это его обязанность. И я ему не завидую.