– Ща-ща я тебе устрою, засранец, – злобно сказал Петр Иванович, грубо вырвал «АКСУ» из мертвых рук сержанта и дернул затвор. Из-под кожуха вылетел патрон.
«Ничего себе… Патрон в патроннике. С предохранителя снят. Нажал – и стреляй. Что же вы, ребята, так лопухнулись-то? Мочить надо было гада, не спрашивая документов…»
В голову полезла тревожная ерунда насчет серебряных пуль и прочего мракобесия. Бред все это… Серебряные, не серебряные, если весь магазин высадить – мало не покажется. Тридцать пуль в корпус – ни одной косточки целой не останется. «Да я его кулаком едва не угробил, а тут – серьезное оружие», – решил Петр Иванович и, не колеблясь, пошел на звук возни. По пути он увидел еще два трупа и только покачал головой – ну, вообще…
Охлобыстин ползал на коленках вокруг поваленного шкафа и собирал какие-то микросхемы, высыпавшиеся на пол в огромном количестве. Увидев грозную фигуру с автоматом, он, не прерывая своего занятия и не поднимая головы, поспешно заговорил:
– Вы, Петр Иванович, не обижайтесь, что не могу вам уделить внимания, – покуда эти штучки не соберу, не смогу отвлечься. Очень уж порядок люблю. Вы, наверное, застрелить меня желаете?
Петр Иванович многократно смотрел американские боевики и очень хорошо знал, чем оборачивается дурная привычка не стрелять сразу, а разговоры разговаривать. И все не впрок: поддался желанию поговорить с Иннокентием Андреевичем «за жизнь» – очень уж жалко и беззащитно он выглядел сейчас, собирая эти дурацкие штуковины.
– Это ты омоновцев убил? – спросил он строго, прокурорским тоном.
– Я, Петр Иванович, конечно, я, кто же еще… Так вот получилось…
– Зачем?
– Как – зачем? Я же говорю – вожделею. Я, когда в таком состоянии, совершенно сам не свой становлюсь. Только вы поверьте – я все это время крепился, сегодня только сорвался. А вы стреляйте, будьте так любезны. Это вы очень правильно решили. Только не знаю – убьете ли. Но отчего же не попробовать? Даст Бог, кончатся мои мучения…
За время разговора Охлобыстин успел собрать все микросхемы, поднялся на ноги, выпрямился и с некоторым родом любопытства смотрел на Петра Ивановича.
– Ну что, будете стрелять? – спросил он с неподдельным интересом в голосе. Судя по всему, ответ живо интересовал его; он даже сглотнул от волнения.
Петр Иванович думал минуты две; все это время его палец, лежащий на спусковом крючке, сводило нетерпеливой судорогой, он немел, холодел и потел одновременно.
– Нет, не буду… Ментам тебя сдам. Эта фраза далась ему нелегко; безумно хотелось нажать на курок и не отпускать, покуда не вылетит последняя гильза. Охлобыстин разочарованно вздохнул:
– Как скажете. Воля ваша. Значит, милиции сдадите? Просьбу можно последнюю? Можно мешочек мой попросить, в котором вы меня в первый раз увидали?
– Так это ты был все-таки?
– Ага, я.
– Да уж, знал бы дизайнер, какой у него экспонат… Небось крыша бы съехала от такого креатива.
Иннокентий Андреевич, не знавший слова «креатив», улыбнулся из вежливости:
– Позволите мне за мешочком сходить? Или сами?
Петр Иванович посмотрел куда-то вдаль, помолчал и ответил:
– Сходи, конечно.
Глупо было доверять Охлобыстину после всего случившегося, но как властелин и диктатор 14-го павильона Петр Иванович счел себя обязанным проявить великодушие.
Иннокентий вернулся минуту спустя. Он нес в руке наручники и тащил за собой унифицированный мешок для переноски трупов.
– Это я от солнца, мало ли когда найдут, – пояснил он, указывая на мешок.
– Зачем наручники-то? – недовольно спросил Петр Иванович. – Что за детский сад; в полицейских и бандитов решил поиграть? Посиди спокойно, пока смена придет, и все дела. Надо будет – наденут на тебя все, что положено, не бойся.
– Да я так, из опасения, вдруг передумаю? – смущенно ответил Иннокентий Андреевич. – Не так-то просто решиться. Уж не обессудьте, пристегните кандальцами. А сами идите, к чему вам хлопоты лишние? Я как-нибудь дело улажу, навру что-нибудь. Вас никто и не заподозрит.
Случись такое раньше, Петр Иванович, может, и ушел бы; однако за нынешнюю ночь он обрел властительную повадку, словно получил свыше право судить и вершить справедливость. Охлобыстин совершил преступление и подлежал правосудию, однако и он, Петр Иванович, являлся ценным свидетелем, обязанным высказать свое мнение. Он должен убедить суд, что речь идет о больном, сумасшедшем человеке, потребовать, чтобы его не мучили ярким светом и не рассыпали перед ним канцелярские скрепки. С наступлением утра он складывал с себя полномочия диктатора и деспота 14-го павильона, но не желал покинуть свой царственный трон тайком, украдкой, словно какой-нибудь Керенский.
– Ань, давай подождем ментов, – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес Петр Иванович.
Анна Даниловна ничего не ответила, только кивнула и крепко-крепко прижалась к его плечу.
Глава 16
Оканчивая рассказ, следует непременно рассказать о дальнейшей судьбе его героев.
Охлобыстин, не запираясь, признал свою вину во всех четырех убийствах, представив дело таким образом, будто Петр Иванович его изловил и пресек дальнейшее кровопролитие. За этот подвиг Петру Ивановичу объявили благодарность от милицейского начальства и наградили волшебными именными часами. Стоило посмотреть на такие часы в присутствии гаишника – и тот немедленно брал под козырек, оставляя без последствий любой проступок по части правил движения.
Суд признал Иннокентия Андреевича сумасшедшим и невменяемым и, согласно закону, отправил на принудительное излечение в психиатрическую лечебницу. К некоторой досаде врачей, лечение пошло на удивление успешно: больной вскоре избавился от светобоязни, перестал бояться рассыпанных предметов и даже с удовольствием начал поедать чеснок, которого ранее на дух не выносил. На следующем этапе удалось побороть припадки, возникавшие при виде крови. Поначалу пациент исступленно бросался на лабораторные пробирки с анализами, но через полгода уже относился к виду крови спокойно и даже с некоторой брезгливостью. Еще через полтора года врачам пришлось нехотя констатировать, что Иннокентий Андреевич полностью выздоровел и может быть выпущен из больницы; однако из политических соображений его удержали. Главному врачу пришла счастливая мысль, оставив Охлобыстина на положении пациента, совершенно прекратить процедуры и поручить ему обязанности медбрата, за что он даже стал получать небольшую сумму денег. Со своими обязанностями Иннокентий Андреевич справлялся великолепно, особенно когда следовало утихомирить буйных. У него развился удивительный взгляд – кроткий, успокаивающий. Одного только этого взгляда хватало, чтобы усмирить самого «тяжелого» из буянов. Через некоторое время его перевели на облегченный режим содержания, позволили свободно перемещаться по территории лечебницы; но за пределы территории, конечно, выходить не разрешали. Ссориться с милицией главврач не собирался и в задушевной беседе с Иннокентием Андреевичем как-то раз открыл ему дальнейшую перспективу жизни: остаться навечно при больнице на положении пациента-медбрата при самом доброжелательном и мягком к нему отношении. Даже пообещал выделить отдельную комнатку, что и было вскоре сделано. Охлобыстин горячо благодарил и клятвенно уверял, что по его грехам это самое мягчайшее наказание.
Когда Петр Андреевич и Анна Даниловна (они поженились и даже успели завести дочку) посетили Охлобыстина в последний раз, перед ними предстал красивый, статный брюнет лет двадцати семи с румянцем во всю щеку: как раз таких и брали в конногвардейцы в царствование Александра Павловича. Он уверял, будто всем полностью доволен, и постоянно смущал Петра Ивановича эпитетами вроде «отец родной» и «благодетель вы мой».
Тем не менее через неделю после этого посещения Иннокентий Андреевич сбежал, оставив прощальное письмо, в котором на восьми страницах благодарил персонал лечебницы поименно. Оправдывая свой поступок, он молил простить его за неблагодарность и уверял, что ему «однако же, хочется человеком пожить: не чудовищем, не больным, но человеком будничным». С тех пор о нем не поступало никаких известий, несмотря на объявление всероссийского розыска.