– А-а-а… вот ты о чем? Ну и ладно! Иди-ка сюда.
– Куда?
– Со мной искупнешься, – ответила она и начала стаскивать со Свиридова пиджак.
Владимир отстранился почти с брезгливостью, а потом – после паузы – сказал:
– Извини, Света. Дела.
– Ну дела, ну дела – баба жабу родила, – процедила Света, отнимая руки от Свиридова. – Ну ладно. Раз дела, тогда пошел вон. За что ж тебе папаша «гриновый» бабеус подгоняет, если ты мудачить… в бассейнах всяких купаться будешь, а не работать?
В ее голосе звучали плохо скрываемая злость и досада…
Фокин пришел домой затемно. Его только что выпустили из камеры предварительного заключения по распоряжению прокурора Никитина, но перед этим его протащили через долгий, подробный и довольно-таки унизительный допрос.
Улица была тиха и безлюдна. Афанасий пересек ее и вошел во двор своего дома. Уже издали слышались пьяные выкрики деда Егорыча, мат-перемат в исполнении Маньки и мерзкий фальцет ее то ли сына, то ли сожителя.
По всей видимости, компания и сегодня раздобыла необходимый для создания праздничной атмосферы запас алкогольсодержащих веществ и теперь пожинала плоды их неумеренного потребления.
Фокин пнул ногой ветхую дверь коммуналки так, что она едва не сорвалась с петель.
На полу в так называемой прихожей копошились две щуплые фигурки… по всей видимости, семейство алкоголиков из третьей комнаты решило познать радости секса, а до своей кровати так и не добрело.
Впрочем, третья комната пропила кровать еще на прошлой неделе, – вспомнил Афанасий.
Он брезгливо перешагнул дрыгающуюся и мычащую парочку, от которой исходил густой, валящий с ног запах давно не мытого тела и еще какой-то жуткой сивухи. «Да, хоромы-то тесноваты!» – «Да уж конечно, не царские палаты!» – «Да уж конечно!» – не преминул бы в таком случае процитировать Владимир Свиридов диалог из своего любимого фильма «Иван Васильевич меняет профессию». …Но Владимира не было, а был вот этот негигиеничный секс для нищих и восторженное распитие самогона у старика Егорыча, то бишь на кухне.
– Вотца помница… когда мы с Жуковым… Геннадием Константинычем… быр-р… бр-р-р… быр-р-рали Халхин-Гол… помнится…
– Помнится, в молодости вы были членом суда! – громко сказал Фокин, наклоняясь, чтобы не задеть за притолоку, и входя в кухню.
Бравые собутыльнички прервали галдеж и недоуменно воззрились на него.
– Это просто есть такой старый-престарый анекдот, – сказал Афанасий, присаживаясь на табурет. – Встречаются два старых пердуна, типа вот как ты, Егорыч, и один другому говорит: «Помнится, в молодости вы были членом суда?» – «Да-а-а… членом сю-у-уда, членом ту-уда… мо-олодость!!!» А вообще, – продолжал Афанасий, не давая алкашам возможности выдавить из себя жиденький, как природные выделения после пургена, смех, – вообще хватит тут жабать. Орете так, что за квартал слыхать. Расходитесь, а то мне завтра на работу рано, да и вообще день трудный был.
– Да ты че, Сергеич? – недоуменно начал было Егорыч, но его перебил вопль уже в дупель набравшегося юнца, примостившегося под теплым жирным боком Маньки:
– Да я щас тебе, ур-род!!!
Не вставая со стула, Афанасий одним коротким, без замаха, плотным тычком в харю пьяного дебила отшвырнул того к противоположной стене прямо на какую-то грязную алюминиевую бадью, до краев наполненную водой.
Бадья перевернулась, и вода разлилась по полу, а пострадавший от произвола Фокина ублюдок завыл от боли во всю силу своих легких.
Фокин встал с табурета и вышвырнул юнца из кухни. Баба попыталась было вцепиться Афанасию в лицо, но тут же была развернута на сто восемьдесят градусов и получила такой грандиозный пинок, что рыбкой вылетела вон и впечаталась лбом в фанерную стену, которую еще лет двадцать назад соорудил покойный брат Егорыча, Егорыч-старший, скончавшийся от передозировки тормозной жидкости, принятой им за портвейн.
Фанера затрещала, и «стена» с грохотом рухнула, открыв ободранные стены и закопченный потолок находившейся за ней каморки.
– А кто это там в прихожей безобразничает, дед? – устало спросил Афанасий.
– А-а… это Васька с Таськой из третьей комнаты… кровать-то того… на первачок поменяли.
– А-а-а… – тоном, далеким от восторженного, протянул Афанасий.
– Да ты чего-то сегодня не в духе… – констатировал Егорыч, а потом не нашел ничего лучшего, как налить себе стакан самогонки и одним залпом одолеть его, как один залп орудий нахимовской эскадры одолел турецкую эскадру в бою под Синопом.
После сего подвига Егорыч дополз до лежанки в самом углу кухни и свалился на нее, как бревно.
Разогнав компанию, Фокин выпил – на этот раз чай, цветом и запахом больше смахивающий на ослиную мочу, заел принесенным с собой куском колбасы и после этого отправился спать.
Впрочем, Афанасию не спалось.
Он сделал все возможное, чтобы успокоиться и заснуть, но, как назло, чем больше он пытался отмахнуться от буравящих мозг назойливых мыслей и смутно роящихся обрывочных предчувствий, отголосков пережитых сегодня жутких минут, как непокой подступал вплотную и давил, как ватное одеяло в жаркую летнюю ночь.
Фокин вытянулся во весь рост на спине и закрыл глаза. Пусто. В голове – ни одной путной мысли касательно того, что же ему делать дальше, во рту сухо.
Открыв глаза, он стал следить за игрой теней на потолке. Вообще-то они были неподвижны, но Фокину почему-то казалось, что они медленно движутся, слагаясь в какую-то прихотливую комбинацию.
Потом тени отступили. Но глухой грохот в голове, словно там ворочались тяжелые жернова, не ушел. Напротив, он стал еще явственнее.
И тут на Афанасия навалился такой безотчетный, липкий, животный страх, что он попытался сорваться с места и убежать.
Но ноги словно прикипели к скомканной постели, руки не желали двигаться, а на лбу проступали капельки пота… и только, как накрытая шляпой птица, загнанно билось и трепетало сердце.
Афанасий поднялся с постели, и вдруг по всему дому, разрываясь, зазвенел истошный вопль, затем пополз глухой грохот и звон разбитого стекла – и пьяный рык соседа, разросшись до визга: «Что за сука, еб твою м-мать?..» – вдруг оборвался коротким хрипом.