-- Попробуйте, раз уж пришли. Хотя бы на эти, -- она показала на пять фишек, которые выдали Нестерову при входе. Он подошел к столу, вокруг которого сгрудилось около двадцати мужчин и женщин, а мальчик в белой рубашке и "бабочке" изображал бывалого крупье. Он лихо работал пальцами, группируя жетоны по цвету, потом раздавал часть из них выигравшим и загребал проигравшие фишки. Нестеров поставил свои фишки на квадрат с цифрой "семь", через секунду они исчезли, как и не бывало. И никто не обратил на это никакого внимания, хотя это был недельный заработок генерала.
Наташа незаметно отделилась от своего спутника, подошла к кассе и купила себе несколько жетонов для автоматов.
Нестеров приблизился как раз в тот момент, когда три семерки остановились в ряд, и блестящие жетоны посыпались, звеня и блестя, в металлический карман автомата. Он вплотную прижался к спине Наташи, которая сидела на маленьком кожаном, с велосипедное седло, сиденье. Она не отпрянула, а только выпрямилась и прислонилась к Нестерову, как к спинке кресла. Подняла лицо, снизу вверх посмотрела на него, ласково и, как ему показалось, благодарно.
-- Вы приносите удачу, -- улыбнулась Наташа, выгребая свой выигрыш, -помогайте, все не унесу. Надо же, с первого раза столько денег.
Николай Константинович тихо произнес:
Мой дар убог и голос мой негромок,
но я живу, и на земле мое
кому-нибудь любезно бытие.
Эту цитату из Боратынского прислал ему в письме из Петербурга один старик, проходивший по делу о консуле. Наташа в изумлении уставилась на своего эрудированного кавалера.
Затем они обменяли жетоны на валюту, и Наташа повернулась к Николаю Константиновичу:
-- Держите, это нужно проесть и пропить.
Нестеров чуть не разревелся от обиды и умиления.
-- Ну что ты, Наташа, это же я тебя пригласил... Проголодалась?
Они поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж, выбрали закуток, по стене которого, изгибаясь, расположился белый кожаный диванчик, сбоку мерцали приглушенные бра.
Наташа сделала заказ, Нестеров приплюсовал к нему шампанское, пирожные и кофе.
Они сели почти рядом, Нестеров положил руки на спинку дивана, запрокинул голову и почувствовал, как она желанна, эта незнакомая худенькая женщина, о которой он еще утром этого дня ничего не знал.
-- Устали? -- спросила Наташа, потом с трудом заставила себя поправиться: -- Устал?
Он был благодарен ей за эту скованность, за тактичность, за то, что чувствовал во всем теле такое приятное жжение.
-- Наоборот, блаженствую, -- ответил он. -- Ты никуда не выходила сегодня?
-- Нет, сидела в номере, прикорнула, посмотрела телевизор, наряжалась часа два.
Нестеров засмеялся. Она уловила на своем плече его дыхание, повела головой, чтобы поймать это дыхание, и наткнулась на губы Николая Константиновича.
-- Так не хочется узнавать, зачем ты здесь, да и самому рассказывать. Все женаты, все замужем, все привязано канатами к древнему дереву мироздания, но ты ведь не исчезнешь, как галлюцинация? О'кей?
Наташа поджала губы, опустила глаза, прижалась к нему, свернулась в клубок и чуть ли не втиснулась в его грудь, под пиджак, в его сильные объятья: "Не исчезну".
-- Ты замужем? -- спросил он все-таки.
-- Уже нет.
-- А дети есть? Сколько тебе лет?
-- Нет детей. Мне уже тридцать четыре, а детей нет, -- просто сказала она.
-- Девочка совсем, еще все впереди, -- а что муж?
-- Не знаю, не хочу об этом говорить. Не обижайся, поговорим об этом завтра. Хорошо?
-- Это хорошо уже потому, что, выходит, ты не собираешься от меня сбегать, как Золушка в полночь. А говоришь: "завтра".
Нестеров сам себя не узнавал, нес мелодраматическую чепуху, и ему нравилось это, он не умел особо нежничать, а тут хотелось излить все больше и больше ласковых слов этой женщине с грустными глазами.
-- Где ты живешь в Москве? Это не секрет?
-- Живу на Зоологической. Это не секрет, можешь зайти в гости.
-- А давно?
-- Квартиру мы купили в том году, до этого...
-- Нет я не про это, ты в Москве давно живешь? -- осторожно перебил ее Нестеров.
-- Ты что, этнограф? В самолете угадал, что я не из Уренгоя, теперь догадался, что я не москвичка.
-- Но у тебя очень милый украинский говорок, это нетрудно заметить, -объяснил Нестеров.
-- Киевский... А странно, я не чувствую собственный акцент. Так ты лингвист?
Нестеров обрадовался подошедшему с аперитивом официанту.
-- Кто я -- я тебе тоже завтра расскажу, договорились?
Он погладил ее волосы, вдохнул запах ее чувственных духов и пожалел, что им придется сейчас разъединиться, чтобы приступить к трапезе.
Им принесли закуску, салат, зелень, заливное. Она ухватилась за жульен.
-- Обожаю грибы в любом виде. Оказывается, я голодная, как слон.
-- Смешная, как же ты себя со слоном сравниваешь? В тебе, наверное, и пятидесяти килограммов нет.
-- Хочешь сказать, что я дистрофик, говори прямо, -- засмеялась Наташа, -- а между прочим, когда я на Украине жила, во мне было восемьдесят.
-- Не верю, не могу себе представить.
-- Ну, я тебе потом покажу фото, в паспорте -- такая пышка.
-- А глаза у тебя и тогда были такие грустные? -- спросил Нестеров, давно уже пытаясь разгадать, чем она обеспокоена: нет-нет, да и мелькала в ее глазах эта неизбывная саднящая печаль.
-- Думаю, что нет, -- вздохнула Наташа. -- А по поводу собственной жизни -- я не жалуюсь. Нас с сестрой отец научил: мы живем не благодаря, а вопреки чему-то... А потом я уже сама одну теорему вывела.
-- Какую же?
-- Это, наверное, будет напоминать дамскую неврастению. Но когда в ранней молодости меня бросил один человек, впрочем, нет, не бросил, а, наоборот, не захотел бросить жену, ну да ладно... В общем, мне пришлось избавляться от беременности, потом попала в неврологическую клинику. Клаустрофобия, светобоязнь и так далее... Не могла ходить. И все от головы. Это нельзя рассказывать, но кому же, как не первому встречному незнакомцу, не мужу ведь... Когда прочитала в справочнике значение лекарств, которые мне кололи, поняла, что если не возьму себя в руки, не сделаю что-то вопреки обстоятельствам, все -- психушка. Удрала к морю, села в самолет и удрала. Специально в самолет села. С классической, добротной клаустрофобией провести час в самолете! А потом заперлась на разваленной дачке у моря, на самом берегу, волны у порога, варила уху, жарила мидии и думала, думала...
-- Я понимаю, -- сказал Нестеров. -- Когда часами и днями перебираешь песчинки и смотришь на море -- приходит откровение.
-- Да, ты это понимаешь. Я рада. Додумываешься наконец до сути, которая, как правило, проста. Какое право ты имеешь всю свою жизнь, свои жалкие проблемки ставить выше этого моря? В крайнем случае, проживи здесь, возле него, всю жизнь, и тебе будет хорошо. Но... "случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... -- как там в "Чайке" -- ...сюжет для небольшого рассказа". Да, случайно приходит человек и искушает богатством, московской сладкой жизнью. Он говорит вам: вы стоите большего, вы должны полюбить себя, не губите себя в этой дыре. А эта дыра -- твоя жизнь, и только твоя. Но это -- потом. А тогда вывела теорему: что ничто хорошее не заканчивается плохо. Если что-нибудь закончилось плохо -- значит, что-то неверно было с самого начала. И эта боль и страдание -- только выход из ненужного и неверного этапа жизни. Это шанс начать все сначала. Главное -не затягивать этот выход. Жаль только, что мою теорему всякий раз нужно доказывать сызнова. Но теперь я точно знаю, что никогда не сойду с ума.
-- А что тот человек, которого вы любили? -- спросил Нестеров.
-- Между прочим, у нас прекрасные отношения. Недавно я встретила его, но понимание еще не значит -- духовное родство.
-- Он изменился, или вы стали смотреть на него другими глазами?
-- Он превратился в такую же мышеловку, как и мой муж.
Она была одета по-клубному: стильный пиджак темно-серого цвета, блузка с широкими крыльями воротничка, брюки. Она казалась такой хрупкой, беззащитной, что Нестеров уже готов был пожертвовать всем, чтобы защитить ее от источника этой печали.