Люкс с телефоном, подумал Гурьев. Как приятно быть молодым, здоровым и богатым. Куда приятнее, чем лагерной пылью. Ничего. Ничего. Это ведь ещё не конец, не так ли? Всё только начинается.
Он снял трубку, накрутил на диске номер коммутатора:
– Барышня, Москву, пожалуйста. Три – тридцать – пять.
– Соединяю.
В динамике несколько раз щёлкнуло, – ох, связь, связь, удержал Гурьев рвущийся наружу вздох, – и потом знакомый голос бодро произнёс:
– Дежурный Веденеев. Слушаю вас.
Гурьев перекинул тумблер на коробочке. Теперь в наушниках у тех, кто захотел бы подслушать беседу Гурьева с Москвой, звучал разговор, никакого отношения ни к Гурьеву, ни к его делам не имеющий. Шесть транзисторов, новомодных английских штучек, и два реле. Питание – от напряжения телефонной линии.
– Здорово, Василий. Царёв. Давай мне секретаря, я соскучился.
– Слушаюсь, Яков Кириллыч, – совсем весело отозвался Веденеев. – Узнал Вас! Как там погода? Небось отличная?
– Угадал. Загораю.
– Везёт же Вам, – почти натурально изображая голосом чёрную зависть, вздохнул Веденеев.
Ещё один, на этот раз – только один, щелчок.
– У аппарата.
– Здорово, секретарь.
– И тебе исполать, Гур, – проворчал Городецкий. – Как доехал, бродяга?
– Нормально. Только что обозрел объект. Завтра с утра залезу туда ножками, камушки потрогаю ручками. Дорога наверх – редкое нечто, однако.
– Ну, нашим воздушным шарикам плохая дорога – семечки. Ещё что?
– Пока ничего. Завтра отзвонюсь по результатам.
– Завадскую вербанул?
– Ты такой большой начальник, секретарь, – усмехнулся Гурьев, – но такой глупый, просто прелесть. Разве нужно таких людей вербовать? Два слова, полвзгляда.
– Ну-ну, полечи меня, учитель. Всё?
– Нет, не всё. Найди мне человечка. Лопатин Сергей Валерьянович, десятого года рождения, взяли в составе КБ Лифшица.
– Опять баба?!
– Варяг, не бузи. Какая разница?
– Зачем он тебе?
– Пригодится.
– Я не могу ГУЛАГ распустить по твоей просьбе. Ты знаешь.
– Найди его, Варяг.
– Я попробую. Теперь всё?
– Вроде всё пока.
– Добро. Загорай-купайся, сил набирайся. Как погода?
– Высший класс. Веденеев даст подробную сводку. У тебя?
– Осень в Москве, учитель. Равняется судьбе. Ничего я завернул, да?
– Ох, секретарь, – Гурьев вздохнул.
– До связи, Гур.
– До связи, Варяг.
Гурьев аккуратно положил трубку на рычаг и посмотрел на умолкнувший телефон. Тащить с собой в Сталиноморск аппарат «Касатки» не стоило – пока никаких особенных и частых переговоров не предвиделось, начнутся работы – тогда. Пока ещё слишком громоздкая штуковина. Ну, да не до жиру. Ладно. И так достаточно демаскирующих факторов. Интересно, как долго мне удастся бутафорить хотя бы вот по такому, сокращённому и урезанному донельзя, варианту?
Гурьев разобрал конструкцию, убрал «шалтай-болтая» в деревянную массивную коробку с папиросами, которую выставил на столик у кровати, телефонный шнур закинул на одёжный шкаф. Хочешь что-нибудь спрятать – положи на виду.
А схожу-ка я, в самом деле, окунусь, подумал Гурьев, и посмотрел на часы. Половина второго, для солнечных ванн поздновато, а вот для морских – пожалуй, в самый раз. Он переоделся – лёгкие льняные брюки, рубашка с воротником «апаш», навыпуск, сандалии на босу ногу, мягкая полотняная кепка. Экипировка курортного бонвивана тщательно готовилась ещё в Москве. Нож – как и некоторые другие убойные детали повседневной формы, способные вызвать у неподготовленного индивидуума состояние коматозного изумления – он уложил в чемодан, снабдив закрытые замки нехитрыми метками, демаскирующими любые попытки вторжения. Оставил Гурьев только хронометр и браслет, с которыми никогда не расставался.
К своим противникам, или, как предпочитал именовать таковых сам Гурьев, спарринг-партнёрам, он относился без всякого пиетета. Они не были дороги ему даже как память, но это никак не мешало Гурьеву соблюдать необходимые, кое-кому казавшиеся иногда излишними, меры предосторожности. Помимо всего прочего, это способствовало поддержанию организма в тонусе постоянной готовности. Спарринг-партнёры, не отличаясь ни умом, ни сообразительностью, имелись, однако, в удручающих количествах, для которого наиболее адекватным эпитетом являлось избитое словечко «тьма», причём как в прямом, так и в переносно-метафорическом значении. Кладбищенская серьёзность и непоколебимое самомнение спарринг-партнёров служили Гурьеву и Городецкому незаменимым подспорьем. Если бы не это, жить при свете яркого солнца социалистической действительности сделалось бы, наверное, совсем тошнотно.