Петро взглянул на товар. «Из такого хрома славные сапоги вышли бы, — подумал он, любуясь дубленой кожей, — да только не для меня».
— Бери, пока есть, — не отставал лавочник. — Теперь Сурмилиди не скоро поплывет в Греция, турка Гасан в лимане. Ай-ай, как нихолосо, — пощелкал языком, — турка грабить товар будет.
— Ну чего вы так перепугались Гасана? — вмешался в разговор пожилой седоусый человек в коротком поношенном камзоле военного покроя, рассматривавший на прилавке блестящее стеклянное монисто. — Разве страшен волк, когда его застукают в кошаре? Если и убежит, то с ободранным боком.
— Холосо говолис, — покивал грек, продолжая мять руками кожу, — а как нам пройти мимо турка в море, как отвезти товар?
— Как, как! — вроде бы даже рассердился человек. — На судне. Кинбурнские пушки для чего? Пускай османцы лучше на них посматривают, чтобы самих не поколотили. Почем? — поднял на растопыренных пальцах монисто.
Пока они торговались, Петро, не теряя времени, пошел дальше, потому что у него не было ни денег на такой товар, ни сапожника знакомого, который взял бы за работу по-божески. Даи старые сапоги еще кое-как держались. «Вот когда изорвутся, — решил он, — тогда и подумаю о новых». А пока ходил по городу, высматривал: не промелькнет ли где-нибудь знакомая фигура.
Уже возвращаясь на галеру, услышал за спиной глухой монотонный топот и позвякивание железа. Обернулся и застыл пораженный: мимо него вели скованных попарно цепями колодников. Было их в растянутой, нестройной колонне человек триста. Одни шли прямо, ступали твердо, другие еле тащили ноги. На многих изнуренных лицах отразились страдания, но ни единого слова или глухого стона не сорвалось с перекошенных губ.
Бондаренко смотрел вслед молчаливой колонне, которая, поднимая рыжую пыль, двигалась в форштадт, и думал, как сложится его собственная судьба в этом белом, озаренном южным солнцем городе. Дальше уже некуда было идти. Разве что в Кинбурн, на самую косу. Но сначала он должен, как советовал ему старый боцман, Гнат Перейма, бросить якорь, зацепиться за твердую почву.
Не знал Петро, что судьбой его уже распорядились и он теперь не скоро будет принадлежать самому себе...
На следующее утро их выстроили на верхней палубе, и молодой офицер, как-то странно, непривычно для слуха произнося слова и энергично взмахивая после каждого треугольной шляпой, которую держал в руке, сообщил, что он, мичман Ломбардо, назначен командиром «Десны» и они теперь уже не волонтеры, а матросы Российского флота. Эта новость была настолько неожиданной, что не все гребцы осознали в первый миг свое положение. Но когда мичман сказал, что на галере установят пушки и они будут учиться отражать возможные нападения турецких кораблей, которые начали хозяйничать в лимане, лица многих посуровели. Бондаренко тоже понимал, что с этого дня произойдет крутой поворот в его жизни, но собственное рекрутство в матросы воспринял спокойно. И услышанное в городе о турецких шебеках, которые по-разбойничьи нападали на торговые суда в море, и сказанное мичманом наполняло его душу возмущением. Он был убежден, что и Чигрин, если выпадет воевать с османцами, непременно появится здесь. Не мог измениться его характер.
Галеру завели в широкий затон возле верфи, и пошли авралы. Днище и борта судна укрепляли кильсонами — продольными брусьями, налаживали рангоут — мачты, реи, гафели, при помощи которых ставились паруса, такелаж, весла. Канониры грузили на борт чугунные пушки. Время летело быстро, хотя боцманская дудка и поднимала матросов на рассвете, а играла отбой, когда желто-розовое, как греческий апельсин, солнце скрывалось за лиманскими плавнями.
Порывистый, оживленный мичман (матросы уже знали, что родом Джулио Ломбардо с далекого острова Мальта) придирчиво следил за работой, нередко и сам, сняв мундир, брался за топор или молоток, натягивал вместе со всеми крепкие пеньковые ванты.
Когда обновленное судно обрело строгие очертания корабля, вышли в гирло Днепра, к лиману. Бондаренко впервые в своей жизни увидел такой водный простор. Правый берег маячил в нескольких верстах красно-бурой полосой глиняных круч, а левый, песчаный, совсем терялся в тумане. Но недолго Петро любовался зелено-голубой ширью лимана. Неугомонный Ломбардо велел как можно быстрее грести к небольшому, поросшему зеленым камышом островку, возвышавшемуся впереди. Вода аж кипела под веслами. Галера неслась, будто пущенная из тугого лука стрела. Но когда до островка оставалось каких-нибудь пятьдесят саженей и, казалось, уже никакая сила не может повернуть в сторону стремительный корабль, рулевой, перехватив решительный жест Ломбардо, резко положил руль на правый борт. Содрогнувшись всем корпусом, как внезапно осаженный норовистый конь, галера описала широкую пенистую дугу и легла на обратный курс.