— Вы для этого меня позвали? — спросил Булгаков. — Напрасно тратили время. — Он повернулся, чтобы уйти прочь.
— Не в те двери, господин посол, — услышал за спиной насмешливое. — Придется вам перебраться в Семибашенный замок. Блистательная Порта объявляет России войну.
Булгаков остановился. Он ждал этого.
— Могу ли я перед заключением посетить посольское здание? — спросил, не оборачиваясь.
— Аллах милостив, — послышались в ответ слова великого визиря. — В сопровождении начальника конвоя.
Парадные двери сераля закрылись. Дорога вела к тюремным воротам.
Такой засухи не помнили даже седоусые лоцманы, которые всю жизнь провели в Каменке. Уже и август подходил к своей меже, а еще ни одно облачко не пролилось хотя бы скупым дождем на жаждущую влаги землю. Она высохла и потрескалась, как ржаная буханка в жарко натопленной печи. Иногда над степью черными привидениями стояли пыльные столбы, ужасая своим видом каменских женщин, которые крестились и загоняли детей в хаты, чтобы не видели этого бесовского наваждения. Пересказывали, будто на выгоне в Николаевке бешеный вихрь поднял в воздух полстада коров и в небе раздался такой рев, что суеверные люди падали ниц, ожидая Страшного суда.
От продолжительного зноя обмелел Днепр, обнажились его пороги. Уже не ревела, не пенилась между валунами взвихренная быстрым течением вода. Даже легкие долбленки задевали днищами о камни в некогда самых глубоких местах. Купеческие суда, шедшие сверху, останавливались перед Кодацким порогом, и снова, каков древние времена, тащились берегом до самого Кичкаса конные и воловьи фуры с товаром, сопровождаемые облаками рыжей пыли на многоверстном шляху. Каменские лоцманы, вытянув на берег свои лодки, нанимались в фурманы, перегружали на возы купеческий товар. На перевалке всегда толпилось несколько десятков изможденных людей, которые жаждали заработать хоть какой-нибудь грош, потому что призрачная тень голода уже висела над приднепровскими селами и хуторами. На дорогах и сельских улочках стало больше нищих, они еле волочили ноги от недоедания и долгих изнурительных странствий.
Одного из таких нищих Чигрин повстречал на берегу, где конопатил пересохший байдак. Мужичок сидел в тени опрокинутой лодки и, склонив лысую, продолговатую, как дыня, голову, копался в старой полотняной торбе. Услышав шаги, нищий поднял, лицо, и на Андрея посмотрели кругленькие, масленые глаза.
— Савва! — удивился Чигрин. — А ты как сюда забрел?
— Ногами, как же еще, хотя они у меня покручены и искалечены, хе-хе-хе, — ощерил тот выщербленные пеньки редких зубов.
— Отпустили с каменоломни?
— Сам бросил. Искалечил ногу, попал в лазарет, как твой дружок когда-то, и назад уже не вернулся. Какой из меня лямщик теперь?
Упершись обеими руками в песок, Савва медленно встал и, прихрамывая, подошел к Андрею.
— Вот и свиделись, хе-хе-хе. А я думал, тебя на царицыны галеры тогда загнали.
— Был и на галерах, — сказал Чигрин. — Лоцманом. Через пороги проводил.
— Слышал и я, что прошли все суда, — кивнул Савва. — Только зря старались. Все равно сожгут их в лимане.
— Кто сожжет? Зачем? — уставился на него Андрей.
— А то он не знает, хе-хе-хе, — растянул в улыбке обвисшие щеки Савва. — Османцы. Разве же у них такие корыта, как у нашей царицы?
— А ты их видел?! — начал раздражаться Андрей.
— Кого, османцев?
— Да нет, галеры наши?
— Где бы я мог увидеть? — пожал плечами Савва. — Говорю же тебе, вшей кормил в лазарете.
— А болтаешь!
— Так воевать с османцем, хе-хе-хе, не кулаком размахивать, — мягко смотрел на него Савва.
И снова, как когда-то, Андрей почувствовал свою беспомощность перед этим постоянно улыбающимся человеком, которого, казалось, ничто не выведет из равновесия. Чтобы не продолжать этот разговор и не раздражаться, спросил у Саввы, где он ночует.
— А где придется, — равнодушно ответил тот. — Под сараем, в сеннике, если хозяин не прогонит, в лодке на берегу, в шалаше, а то и под камышовым плетнем... Лето ведь на дворе, хе-хе-хе, благодать для каждой божьей твари. — Савва похлопал мышиными глазами. — Вот после Успенского поста придется искать себе какое-нибудь местечко потеплее, ведь на зиму и раки в норы прячутся.
Чигрин сказал, что он может ночевать в мазанке, где хранятся весла, сваи, багры и якори каменских лодочников и где живет сам. Савва согласился. Но ни в тот, ни в следующий вечер ночевать не пришел. И на берегу не появлялся. Андрей даже разыскивать его начал — как-никак вместе гнули спину в каменоломне, мерзли под одной крышей, вдвоем ухаживали за больным Прищепой. И хотя не испытывал к нему особого расположения, не мог оставить на произвол судьбы искалеченного, обиженного судьбой и людьми человека.