Петро видел, как поднимаются водяные столбы у бортов турецких парусников, как на одном из них отлетела передняя мачта — и крепостные ядра причиняли вред флотилии. Но она еще больше усилила огонь. Пушечные порты линейных кораблей (даже с изрядного расстояния было заметно) все время окутывались дымом от выстрелов, и слух Петра, казалось, улавливал даже посвист турецких ядер.
На гребную палубу взбежал по крутому трапу командир галеры мичман Ломбардо. Его похудевшее, с темными от недосыпания кругами под глазами лицо было взволнованно.
— Видели, что там творится? — показал рукой в сторону Кинбурна. — А мы уцепились якорями за грунт... Какой срам!
— Может, рискнем?
— Мы готовы!
— Давно пора уже идти к крепости, — загудели матросы, которым надоело наблюдать за разбойничьими вылазками очаковской флотилии под кинбурнский берег.
— Пойдем! Непременно пойдем! — горячо ответил мичман. — Будьте на своих местах.
Он прошел в носовую часть галеры — прову, поговорил с гренадерами, которые тоже рвались в бой, осмотрел носовые и бортовые пушки и поднялся наверх. Бондаренко слышал его быстрые шаги на верхней палубе. Он понимал командира. На «Десне» не было тайной, что командующий второй Херсонской эскадрой контр-адмирал Мордвинов запретил мичману любые стычки с турецкими кораблями. В лимане стояли без действия еще два фрегата и три боевые галеры. Ни один командир не отваживался нарушить суровый приказ контр-адмирала.
А на Кинбурн летели ядра. И среди защитников крепости, наверное, уже были убитые и раненые.
Ломбардо не выдержал.
— Поднять паруса! Весла на воду! — велел боцману, энергично сбегая на кормовой мостик. — Курс — вест.
Уже легли на палубные доски две бухты толстых якорных канатов, уже наполнились ветром носовые кливеры[123], как вдруг над турецкими кораблями, обстреливавшими крепость, неожиданно взвился огромный огненно-дымный клубок. Через несколько секунд оттуда докатился гром мощного взрыва. Пораженные матросы увидели, что исчез, будто испарился в один миг, самый крупный корабль турецкой флотилии, шедший впереди в кильватерной линии. Только густое, взъерошенное облако медленно относило ветром к Березани. Остальные парусники поспешно покидали опасную акваторию лимана возле крепости. Стрельба с обеих сторон прекратилась.
На «Десне» тоже сыграли отбой.
День и следующая ночь прошли спокойно.
— Теперь уже не подойдут турки к косе, побоятся, — говорили между собой матросы.
— Куда уж! Как бабахнуло на том паруснике, так, наверно, у очаковского паши, ха-ха-ха, даже очкур лопнул!
— Так на одном же корабле больше пушек, чем в крепости.
— И все на дно булькнули.
— Хоть передохнут в Кинбурне.
— Надейся, — включился в разговор рулевой, который уже вторую войну начинал в лимане. — Кто видел раненого вепря, кабана дикого? Нет страшнее зверя! Кровь струится из простреленного бока, а он прет на тебя как оглашенный. Так и остерегайся, чтобы острым клыком не подцепил за ребро. Боюсь, не успокоятся басурманы, — покачал он седой, коротко остриженной головой.
Вряд ли кто обратил внимание тогда на его слова. Но на следующее утро весь экипаж галеры был поднят на ноги сигналом боевого похода. Напротив кинбурнской крепости снова вытягивался в линию длинный строй турецких кораблей.
Стоя на мостике, Ломбардо сам отдавал команды. Галера быстро снялась с якорей и под парусами и на веслах понеслась в гирло лимана.
Все было как и десятки раз во время учебных выходов: придавали кораблю самую большую скорость, делали крутые повороты на левый, на правый борт, лавируя против ветра... И все-таки на этот раз Бондаренко испытывал необычное волнение. Все ближе и ближе гремели пушечные залпы, и Петро понимал, что каждый из них может в щепки разнести и испепелить их небольшую, хотя и быстроходную галеру. Если раньше он не думал о смерти — «вражеский парусник» (островок, пустой бочонок на якоре) «стрелял» условно, — то теперь она была совсем близко, дышала на него сожженным порохом, холодила душу свистом ядер и бомб. Как бы ни утомляли его учебные выходы в лиман, Бондаренко всегда был уверен, что рано или поздно они вернутся к своей пристани. Нынешнее же утро могло быть последним в его такой еще короткой жизни.