Два гренадера вывели на берег моря невысокого человека с окровавленным рукавом белой сорочки. Андрей в сумерках, уже опускавшихся на полуостров, не успел рассмотреть его лицо. Увидел лишь, как гренадеры стали промывать ему рану морской водой, перед глазами мелькали согнутые спины янычар, изрубленные, окровавленные трупы, от которых шарахался его конь, фигуры всадников, преследовавших отступающих...
Его поразило поспешное отплытие турецкой флотилии. Наблюдал, как, спасаясь от мушкетерских штыков и казацких сабель, янычары с отчаянием кидаются в воду в надежде, наверное, что их подберут, спасут свои же суда. Но те даже близко не подходили к косе, обрекая на гибель остатки своего отборного корабельного войска. «Аман! Аман!» (Спасите!) — разрывали души неистовые крики сотен утопающих, доносившиеся с лимана и моря. Но паруса пустых судов очаковской флотилии уже еле-еле виднелись в сгущающейся темноте.
Чигрин спешился. И, ощущая страшную усталость, опустился на песок. Откуда-то доносились голоса мушкетеров, которые искали среди ложементов своих убитых и раненых товарищей. Позади дымили трубками казаки.
— И Суворова в этом бою дважды ранило, — услышал Андрей чей-то голос. — Один раз в грудь, а второй раз в руку, продырявили насквозь пулей. Можно сказать, на моих глазах. Его ординарец настаивает, значит, чтоб в лазарет везти, а он упирается. Ведите, говорит, меня к морю, и все. Еще и покрикивает на ординарца.
— И повели?
— Куда же было деваться. Когда промыли рану морской водой, он даже засмеялся. Теперь, говорит, я всех турок прогоню в море.
— А что, и прогнали! Не сунутся на косу.
— Антона и Захария жаль. Не порадуются вместе с нами.
— Разве только их. Вечно будут лежать в этой земле. Пусть она будем им пухом.
Голоса стихли. На высоком темном небе вспыхивали звезды.
Из лимана пили воду казацкие кони.