Андрей стоял напротив Супереки и заметил, как у того вдруг опечалилось лицо, обвисли широкие плечи и две глубокие морщины залегли между густыми, мохнатыми бровями. Он тяжело встал с сена, неторопливо подошел к Назару и, склонив перед ним тронутую сединой голову, тихо сказал:
— Нельзя тебе, дружище, в поход идти, хоть ты, как гов-ворится, стоишь нас двоих, даром что с одной рукой.
— Стою не стою, — с обидой в голосе ответил Паливода, — но обузой не стал бы.
— Не о том говорю, — поднял голову Суперека. — Хлопцев своих хочу тебе поручить. Куда им в поход? А тебе помощниками станут, да и моя душа не так болеть будет.
Под поветью наступила тишина. Все ждали, что скажет Назар. А он не спешил с ответом. Молча поправил широкий пояс под кожушком, вынул из-под него короткую трубку-носогрейку, потом, обернувшись к хлопцам, которые стояли насупившись, подозвал к себе.
— Слыхали, что сказал дядька Илько? — спросил их.
— Слыхали, — буркнул Андрей, насупившись еще больше, а потом он вдруг встряхнул головой и поднял умоляющие глаза на Супереку. — А нам в поход можно? Мы бы...
— Этого добра, как гов-ворится, хватит и на ваш век, — не дал ему закончить дядька Илько. — Будь они прокляты, эти войны, никогда бы не знать их.
— А сами же идете.
— Да, идем. А вам надо расти, как гов-ворится, оперяться, иначе кто же нас встретит, когда, если даст бог, вернемся?
После обеда снарядились в дорогу. Вышли в степь через отверстие в ограде, сложенной из плоских глыб ракушечника. Суперека по-отечески обнялся с Андреем и Петром. Давящий, жгучий ком подкатился к горлу, мешал говорить.
— Слушайтесь дядьку Назара, — только и смог выдавить из себя.
Увидел, как по щеке Андрея поползла хрустальная горошинка слезы, и у самого защекотало в глазах. Может, и навсегда прощаются. Мир жесток, ему нет никакого дела до человеческого сердца, до любви и мук душевных. Он взял себя в руки, чтобы не выдать своей слабости перед парнишками.
— Держитесь веселее, — подбодрил их. — Вот разобьем нехристей, поведу вас к морю. Вот уж, как гов-ворится, заживем на воле! Где Назар? — обратился он к своим спутникам.
— Коня седлает, — ответил Кирилл, — просил подождать.
Пока они перебрасывались несколькими словами, появился и Паливода. Вел за собой оседланного Ногайца. Сам шел медленно, торжественно, будто исполнял какой-то ритуал. Приблизившись к товарищам, остановился, нежно погладил длинную шелковистую гриву коня, прижался щекой к его голове, поцеловал в лоснящийся храп и, подобрав повод, протянул его Супереке.
— Бери, дорога дальняя, без коня выбьетесь из сил.
— Боже сохрани! — даже отпрянул дядька Илько. — Кто бы это взял у тебя...
— Во-о-озьмешь, — спокойно протянул Назар, вкладывая повод в его широкую ладонь. — Извините, что на всех один, — отвел в сторону правую руку, — но конек выносливый, по очереди будет везти каждого. Все же облегчение в дороге.
— А как же ты — в степь, на зверя? — спросил Кирилл.
— Я?.. С такими казаками, — приласкал глазами Андрея и Петра, — мне кручиниться нечего. Не отказывайтесь, — добавил серьезнее, — обижусь навеки.
Суперека вздохнул, похлопал Ногайца по мохнатой шее.
— Что ж, как гов-ворится, господи благослови старую бабу на постолы[20], а молодую на кожаные ботинки. Спасибо, брат, — обнял Паливоду, — считай, что вместе с нами воюешь. А Ногайца отдадим, как только раздобудем своих коней.
Соломон порылся в жесткой кожаной сумке, висевшей на плече, достал из нее двуствольный, украшенный серебром и перламутром пистоль. Подбежал к Назару.
— От меня ралец[21], — сунул в ладонь. — Помни Соломона. Может, повстречаемся еще, ежели уцелею. — Потоптался на месте, склонил голову к плечу. — И откуда, скажи мне, у тех людей столько зла друг на друга, что не могут без войн? — спросил, понизив голос. И сам же ответил: — Никто не скажет, потому как руки длиннее ума. Пока головы сообразят, что к чему, — они такого натворят!.. Будь оно неладно, Назар, давай прощаться.
Андрей долго еще видел их на белой бесконечной равнинной степи — три отдаляющиеся людские фигуры и коня. Они так и повели его за уздечку. Никто не решался первым поставить ногу в стремя.
С какими только людьми не сведет потом судьба Андрея Чигрина, но он, как самое святое, навсегда сохранит в своей душе первое в жизни мужское братство. Возможно, именно память о нем, о горьких и счастливых странствованиях по запорожским шляхам и не пустит их с Петром в задунайскую безвесть, куда устремится Паливода после разрушения Сечи. Хотя они и сами не смогли бы толком сказать, что держало их в этой беспокойной, разворошенной переменами южной степи. Воля? Так ее уже и след простыл...