Увлекшись, говорил о суконных и шелкопрядильных фабриках, университете и музыкальной академии, которые он намеревается основать в будущем городе.
— Построим училище для мастеровых, школы, где будут учиться живописи и архитектуре, пристанище для инвалидов, лавки, — загибал он пальцы.
Князь скромно умолчал, что неподалеку от будущей церкви, которая должна затмить своим величием главный храм папского Ватикана, уже несколько лет возводится его собственный дворец с роскошным зимним садом, гротами, фонтанами и что на это строительство израсходована львиная доля денег, ассигнованных казной для нового города.
Василий Степанович вернулся в свое помещение в левом крыле дворца почти в полночь. И хотя чувствовал усталость, по обыкновению начал просматривать «Санкт-Петербургские ведомости». Прочел о смерти прусского короля Фридриха Второго, случившейся вследствие простуды на семьдесят пятом году жизни. Сообщалось, что в свои предсмертные минуты в потсдамском дворце Сан-Суси король якобы прошептал: «Я устал править рабами». В газете говорилось также об усилении военного флота Османской империи и прибытии английской дипломатической миссии в Стамбул.
Пробежал глазами несколько объявлений. Предлагались в продажу жеребцы, коровы, гончие псы, малосольная осетрина (астраханский купец Халдеев), лиссабонские апельсины и грецкие оливки. Смоленский помещик Гирин обещал солидное вознаграждение за пойманных беглецов-крестьян, «особенно за парня двадцати двух лет, светловолосого, два аршина, шесть вершков роста».
«Пишут из Лондона, — прочел с удивлением, — что некто показывает там за деньги свинью, являющуюся чудом остроумия и учености. Знатные особы и низкого положения люди толпятся, чтобы за один шиллинг иметь удовольствие поговорить с этой удивительной свиньей. Хотя мы много слышали и читали про ученых свиней, но с сией четвероногой ни одна не может сравниться. Она пророчествует и отгадывает загадки. Передают, — не мог поверить написанному Попов, — что свинья приглашена в Оксфорд, чтобы там решать некоторые важные вопросы, в которых ученые мужи до сих пор не пришли к согласию».
Художник-швед Бенжамен Патерсен указывал адрес на Васильевском острове, по которому все желающие могли заказать у него картины и рисунки. Рядом крупными, жирными буквами было напечатано, что в Киевской губернии продается имение вместе с дворовыми и крепостными крестьянами. Хозяин сообщал, что последних можно покупать как семьями, так и порознь.
Попов напряг зрение, поскольку буквы почему-то зашевелились и начали расползаться по газетному листу, как муравьи. «Семьями и порознь», — повторил он, отыскивая запомнившиеся слова, но они расплывались перед глазами серым, бесформенным пятном, и невозможно было выделить в нем хотя бы одну букву.
В девять утра слуга Попова, отставной солдат Анисим, положил на кофейный столик своего хозяина сложенную вчетверо записку. В ней было всего три слова, написанных знакомым размашистым почерком: «Собирайся, едем. Потемкин».
Андрей вторую неделю шел вдоль Днепра и словно бы возвращался в свое детство. Не думал, что́ ждет его впереди, какие неожиданности и огорчения готовит ему судьба. Подчинялся огромной силе, которая толкала его вперед, влекла в родные степи, на Буг, к морю, о котором так хорошо умел рассказывать Суперека. Возможно, надеялся увидеть и самого дядьку Илька или хотя бы напасть на его след? Боялся даже себе признаться в этом. Сколько воды утекло, как круто все повернулось на этой земле. Изменилась она. В безлюдной степи появились имения колонистов (слух нередко ловил чужую речь), задымили стекольные и лесопильные заводы, стало больше ветряных и водяных мельниц. По пыльным дорогам тянулись на юг длинные обозы телег, груженных лесом, камнем, огненно-красным кирпичом. Встречались тяжело нагруженные возы в сопровождении конвоя. «Наверное, с какой-то ценной поклажей», — догадывался Чигрин. Слышал от прохожих, с которыми приходилось встречаться в дороге: строятся большие города в гирлах Днепра, Буга. А самый большой, говорили, якобы где-то здесь, поблизости.
Усталый, проголодавшийся (с самого утра и маковой росинки во рту не было), он и не заметил сразу маленькую перекошенную мазанку, которая, подобно ласточкиному гнезду, прижималась к глиняной круче. Он шел берегом, собирая сухой плавник для костра, чтобы не замерзнуть ночью, и вдруг услышал почти над головой негромкий окрик:
— Эй, парень, почему же проходишь мимо хаты? Ночь ведь на носу.