Чигрин остановился, поднял глаза. В лощине между двумя холмами, поросшими редким кустарником, виднелась человеческая фигура. Огонек трубки осветил на короткий миг темное, покрытое седой щетиной лицо, длинные обвисшие усы. Запахло горьковатым табачным дымком.
— Чего же ты стоишь? — снова подал голос человек, придерживая рукой трубку. — Может, заночевать негде, так вскарабкивайся сюда. Под стрехой — не под небом. И дровишки неси, раз уж собрал. Уху сварим.
Незнакомец держался и говорил уверенно, будто уже все знал про Андрея и ждал только, когда тот появится под кручей, чтобы позвать к себе. Чигрин не стал упираться. Хватаясь руками за кусты дрока и чернобыльника, начал взбираться по крутой, еле приметной в сумерках тропинке. Добравшись до ложбины, увидел выше, на холмах, какие-то руины. В полуразрушенных стенах зияли отверстия для дверей и окон. Местами из зарослей колючего татарника и дерезы выпирали обугленные обломки досок и бревен. Оттуда веяло кладбищенским запустением. И если бы не спокойный, доброжелательный голос, прозвучавший недавно, да не побеленные глиняные стены приземистой избушки под камышом, Андрей и на короткий миг не остановился бы возле немого пожарища, которое своим мрачным видом навевало жуткие мысли.
— Не бойся, подходи ближе, — сказал мужчина, заметив нерешительность Андрея, — здесь, кроме нас с тобой, — ни одной живой души, не с кем и словом переброситься, живу отшельником.
С близкого расстояния он выглядел более оживленным, чем это показалось вначале Чигрину. Его седая голова была на уровне груди парня. Он потрогал своими цепкими руками его крутые плечи.
— Вот это казак! — восторженно сверкнул в сумерках белками глаз. — Давненько уже таких не встречал, разве лишь в молодости. Только когда это было, страшно даже вспоминать!
И сразу же принялся расспрашивать Андрея, давно ли в дороге, куда держит путь. Его смугловатое до черноты, горбоносое лицо напряглось, когда Чигрин сказал, что намеревается побывать на Гарде, а если удастся, то и на Ягорлыке, о котором столько слышал от дядьки.
— Послушай старого Данилу Журбу, — посоветовал хозяин, разводя огонь. — Не смотри, что я доживаю свой век на пепелище. Жизнь потерла меня, будто на каменных жерновах, многому научила... — Он разжег от трубки горсть сухой травы, засунул ее под ворох сушняка и, раздувая пламя, обернулся к Чигрину: — Не ходи на Гард. Нет его. Разрушены все хутора рыбацкие, а земли царица раздала своим рыжим немчикам. Сунешься туда — сразу в ярмо запрягут.
— Уже запрягли, — сказал Андрей. — Теперь всюду одинаково. От своих еле шкуру спас.
— Да, да, и свои, землячки наши, распоясались, — согласился Данила. — Дорвались до чинов и полосуют степь, как ситец на портянки. Все им мало. Людей присваивают, истязают, будто нехристи.
— А почему же терпим, почему же шеи свои подставляем под хомуты? — сердито кинул Чигрин.
Данило промолчал. Подложил сушняка в костер, приладил на рогульках закопченный чугунок.
— Жиденькая уха сегодня получится, — перевел разговор на другое. — Ты уж извини, проходила нынче рыбка мимо моей сети, всего два линя заплуталось...
Андрей смотрел на красноватые языки пламени, вдыхал щекочущий запах ухи и думал, не снится ли ему все это, и тут снова раздался глуховатый голос Данилы:
— Спрашиваешь, почему терпим? А куда же плотве против щук? У них сила. Хотя... — он прищуренно посмотрел на Чигрина, — и щукам бывает туговато... Видишь вон те камни обгоревшие? — кивнул через плечо. — А какое имение стояло! Хоромы. Панский дом, конюшни, амбары, две водяные мельницы. И все с дымом пошло к чертям собачьим.
— Подожгли, что ли? — поинтересовался Андрей, придвигаясь ближе к Журбе.
— Ну да, подожгли, такого петуха пустили, что даже в Днепре шипело. И по заслугам, — добавил жестко. — Не будь бешеным псом, хотя ты и помещик, хозяин.
— А откуда же он? — спросил Чигрин.
— Да вроде бы здешний, Лавренко или Равленко, леший его знает, что за отродье...
— Очень строгий?
— Не доведи господи! Я муку мешками на своем горбу таскал от мельниц в амбары, по крутизне. Так, веришь, передохнуть не разрешал. Носи, пока не упадешь, дух не испустишь. Ну как, спрашивается, дальше жить можно было? Вот и высек кто-то пучок искр в полночь. Как вспыхнуло, как охватило пламенем все постройки, думали, сгорел и пан со своим добром, отдал наконец черту душу. Дым столбом, огонь аж гудит. К имению не подступиться... А он, собачий вылупок, уцелел, — развел руками Данила. — Сказано ведь, нечистому и в пекле холодно.
— И что, нашли поджигателей?
— Пятерых в сырой яме сгноили, — склонил Журба седую голову. — Виновных или невиновных — никто не знает. А Равленко еще злее стал. Бегал как полоумный. Принялся строить новое имение. Еще большее. На пожарище. Вот уж настоящая каторга наступила! Весь день жнешь, косишь или цепом машешь на току. Аж кости ломит, а вечером гонят валить сосну, дубы, обтесывать бревна или в глинище за три версты отсюда. Веришь, света белого не видел.