Чигрин лежал рядом со своими неожиданными спутниками и чувствовал себя как после тяжелого, кошмарного сна. Мысли путались, разбегались, он не мог связать их, понять, в чем его ошибка, как угораздило его попасть в беду. Сейчас смотрел на отца с сыном, которые обреченно молчали, прислонившись друг к другу, на свои связанные руки и восстанавливал в памяти всю утреннюю дорогу от Громового брода до той минуты, когда его ударили по ногам чем-то тяжелым и повалили на землю. Снова «увидел» гумно, неумелого мальчишку-погонщика, который еле успевал за резвыми конями, энергичное лицо молодого помещика, его серо-зеленые глаза. Смотрели они вроде бы и приветливо, с улыбкой, вспомнилось Андрею, а тепла в них не было, чем-то отталкивали они. Может, потому и не поддался на уговоры, поторопился покинуть экономию. Обрадовался дарованной воле, думал с горечью. Поверил в искренность и поймался, не увидел западни, все-таки отомстил ему помещик за неуступчивость.
А мажара тарахтела по извилистой дороге все дальше и дальше на юг, то приближаясь, то отдаляясь от Днепра, и Чигрин, у которого затекли руки и ноги от крепких канатов, утешался тем, что не повезли назад, в экономию.
Проехав около четырех верст, спустились в широкую балку, тянувшуюся вдоль Днепра, и, когда выбрались из нее наверх, солнце уже склонилось к горизонту, заливая желтовато-розовым светом каменистое возвышение, обрывавшееся у реки ломаной стеной. По обочинам дороги из-под земли то тут то там выпирали серые глыбы дикого камня. Будто арбузы на бахче, возвышались покрытые лишайниками валуны. Местность чем-то напоминала Чигрину полузабытый уже Бугский Гард, Мигийские пороги, крутые острова, которые, словно гигантские черепахи, плыли среди кипящего потока. Сердце забилось учащенно, еще сильнее заболели руки и ноги от впившихся в тело канатов.
— Развяжите! — рванулся изо всех сил, пытаясь расслабить, сбросить ненавистные путы.
Охранники даже не пошевелились, только настороженно посматривали в его сторону.
— Кому ты говоришь?! — кинул разгневанно крестьянин, который до этого не обронил ни слова. — Да они за кусок сала друг друга в скрипицы обуют. Вот как меня с сыном, — положил он большую, с присохшим черноземом руку на плечо мальчику. — Что творится на белом свете! Ты, вижу, одинокий — и то страдаешь, мечешься, а у меня жена и двое меньшеньких на хуторе остались. Как жить будут, кто им пашню засеет?
— А за что вас? — сочувственно спросил Андрей.
— Ни за что, — сверкнул непокорными глазами крестьянин. — Чинш[44] отказался платить помещику — вот он и расправился. Так я же поземельное отрабатываю ему каждое лето, гну спину в экономии, и вот получай — везут, как бандита, в каменоломню, да еще и с Тарасом вдвоем. А куда же в его лета...
— Отец, не надо, — насупившись, тихо сказал мальчишка. — Я бы и сам вас не покинул.
Старший ничего не ответил. Только крепче прижал мозолистую ладонь к сыновьему плечу.
Слушая крестьянина, Андрей перестал думать о собственной кручине. Вспомнился ему ночной разговор с Журбой, туманные рассуждения старого запорожца о строительстве новой Сечи где-то здесь, на крутом берегу Днепра. «Может, и нас везут на потаенную казацкую работу, чтобы возродить разрушенное? — затеплилась мысль, но Чигрин погасил ее, как коварный уголек в пепле. — А зачем же тогда насильно, в путах? Зачем калечить жизнь вот этим горемыкам крестьянам, которые и так надрываются на подневольной работе?» — спрашивал самого себя и не находил ответа. Тогда он повернул голову к притихшим спутникам.
— Говорите, камень долбить будем? А для какого дела?
Крестьянин посмотрел на него печально.
— Ходишь ты везде и всюду, дороги топчешь, а разве не знаешь, что князь возле Половицы, что за Кленовой балкой, город строит?
— Какой князь? — переспросил Андрей.
— Как это какой? — удивился крестьянин. — Тот, кто над нашими панами старший. Не слыхал, что ли? Живет, говорят, аж в Петербурге, возле самой царицы, а тут хозяйничает. Целый город из камня затеял построить. А когда закончит, — перешел на шепот, — то и царицу сюда якобы привезет. Вот и хватают всех подряд, — ожег гневным взглядом насупленных охранников, — чтобы успеть до следующего лета. А ведь этого же камня до погибели надо. Костьми ляжем. — И этом его лицо стало почти черным.
Колеса запрыгали на ребристом, как каталка, крутом спуске.
Возница с трудом осаживал коней, которые, упираясь передними копытами в каменистую дорогу и роняя с натянутых уздечек пену, приседали на задние ноги. Мажару трясло как в лихорадке, бросало из стороны в сторону, и Андрей, чтобы не удариться головой, последними усилиями заставил себя подняться. Справа от дороги, на пологом склоне вытянутого с востока на запад холма, розовой пастью зияла каменоломня. За нею, ближе к реке, виднелась вторая, еще дальше угадывалась третья. В открытых неглубоких выработках копошились десятки людей. Одни с силой ударяли по каменным выступам тяжелыми молотами, кайлами, забивали в трещины железные клинья. Другие поднимали длинными палками или ломами отколотые глыбы, с грохотом откатывали их в сторону. Вдоль дороги громоздились кучи битого, тесаного камня. Его грузили в глубокие фуры с волами в упряжке и везли на гору. Возле каменоломен похаживали солдаты. Жгли костры, сизый дым, смешиваясь с пылью, длинными полосами стелился над выработками, и сквозь его прозрачную пелену все каменоломы и каменотесы казались бледно-серыми, похожими друг на друга.