К мажаре, остановившейся возле глинобитного, похожего на конюшню строения, подошел капрал. На нем был короткий темно-зеленый кафтан с двумя рядами начищенных медных пуговиц и красного сукна шаровары, заправленные в яловые сапоги, высокая черная каска с медной бляхой и кожаным козырьком, суконные наушники были загнуты вверх. Пышные усы капрала лихо закручены, взгляд суровый.
— Что за люди? — спросил у возницы.
Тот молча кивнул через плечо на челядинцев-охранников.
— Из экономии помещика Мовшина, господин пан, э-э... ваше...
— По повелению, значит... — наперебой залопотали они, соскочив с воза.
— А почему связаны? В колодках? — хмуря густые черные брови, сурово спросил капрал. — Разбойники, воры?
— Так вырывались же, непослушание чинили. И рукам волю давали, — услышал Андрей. — Вон тот неотеса, — речь шла о нем, — конюшенному зуб выбил, шорника нашего оземь трахнул...
— Неужели?! — захохотал капрал. — Так говоришь, дал взбучку вашему брату, ха-ха-ха, зуб, говоришь... вы... ха-ха!
— Я защищался! — не выдержал Чигрин. — Я не принадлежу их пану, я случайно проходил мимо экономии.
— А к жеребцам зачем присматривался? — мрачно процедил один охранник. — Пан управитель сразу поняли, что ты из конокрадов.
— Никогда бы не опозорил себя этим ремеслом, — с отчаянием кинул Андрей, хотя и понимал, что его слова лишь ее звук, кто здесь поверит в их искренность!
— Не слушайте их, брешут прислужники эконома! — неожиданно вмешался крестьянин, сидевший с опущенной головой и, казалось, ничего не замечавший вокруг. — Этого человека они схватили в поле, в семи верстах от экономии. Мы сами видели. Напали, как волки бешеные, хотя он не причинил никому никакого зла, просто шел своей дорогой.
Гневные слова убитого горем, молчаливого крестьянина подействовали на Андрея, как струя свежего воздуха в душном погребе. Он с благодарностью посмотрел на своего товарища по несчастью и, если бы не был связан, пожал бы его натруженную руку, обнял бы как брата.
— Развяжите его! — приказал капрал.
Те двое подошли к возу и торопливо начали дергать за узлы, еще сильнее затягивая их.
— А ну отойдите! — прогнал их капрал и, выдернув из кожаных ножен широкий тесак, полоснул острым лезвием по тугим канатам. — И с тех поснимай деревянные сапоги, — указал на крестьянина с хлопцем солдату, который тоже подошел к мажаре. — Тут и без этих цацек лишь бы только ноги передвигали.
Освобожденный от тугих веревок, Чигрин расправил плечи, чувствуя, как разливается по всему телу застоявшаяся кровь, как постепенно отходят, оживают занемевшие ноги. Спустил их на землю. Выпрямился. «Вот тебе и казацкое строительство, — подумал горько, — будешь теперь помнить Грицка Нечесу...»
Вечерело. Длинный вороненый штык солдата, сопровождавшего их к мазанке, кроваво посверкивал при свете костров.
Зимой Санкт-Петербург нравился графу Сегюру больше, чем в любое другое время года. Северная столица Российской империи одевалась в белые роскошные наряды. Снежный ковер плотно устилал Неву, драгоценными камнями искрился на Марсовом поле, Адмиралтейском лугу, мраморно белел между деревьями и статуями Летнего сада. Черные лакированные экипажи на санных полозьях почти бесшумно проносились по Невской першпективе. Бородатые кучера в тулупах, в толстых войлочных сапогах, которых не увидишь ни в одном европейском городе, басовито покрикивали на прохожих, и в морозном серебристо-сизом от инея, пара и рассеянного печного дыма воздухе то здесь, то там звучало угрожающе-напевное «Побе-ре-гись!».