В зимнюю пору оживлялась светская жизнь в столице. Из загородных имений и дач съезжалась в город петербургская знать. Темными холодными вечерами из озаренных огнями гостиных дворянских особняков доносилась музыка, там звенели серебро и хрусталь, лучились бриллианты, посверкивало золото аксельбантов и эполет. Вельможи устраивали балы, рауты, на которые любезно приглашали и его. Всегда памятуя о своей миссии, Луи-Филипп охотно посещал салоны княгини Барятинской, графинь Юсуповой, Остерман, Разумовской, Чернышовой, влиятельной камер-юнгферы[45] Марии Саввишны Перекусихиной, где можно было встретить приближенных царицы, завести новые знакомства, услышать придворные сплетни. Сегюр убедился, что иностранному посланнику ничем нельзя пренебрегать для осуществления поставленной цели. И поскольку среди петербургского дворянства прослыл человеком тонкого воспитания, ненавязчивым, в отличие от грубоватого и самоуверенного английского посла Фицгерберта или своих печальной памяти предшественников, то имел довольно широкий круг знакомств и даже сторонников.
Три дня тому назад он получил милостивейшее приглашение от императрицы. Екатерина изъявила желание снова встретиться со своим, как она писала, «приятным собеседником» подальше от петербургской суеты, в тихой царскосельской резиденции.
Заканчивался 1786 год, третий год его пребывания в северной столице, и Луи-Филипп надеялся, что этот визит поможет ему наконец завершить продолжительные переговоры с царским двором.
В назначенный день, будто нарочно, испортилась погода. Неожиданно повалил мокрый снег, который под копытами коней, полозьями и колесами экипажей превращался в грязное месиво. С моря подул влажный пронзительный ветер. Стены домов потемнели, ослизли. На паперти Никольского собора зябко ежились одетые в какое-то тряпье нищие, и Сегюр, увидев их жалкие, застывшие фигуры, плотнее укутался в бобровую шубу (подарок графа Безбородко), потому что вроде бы даже самого дрожь пробрала. Заутреня кончилась, и соборный сторож, закрывая массивные ворота, сердито покрикивал на нищих, которые не хотели расходиться. «Очевидно, бездомные», — подумал граф, наблюдая через окошко кареты, как они жмутся к колоннам с подветренной стороны, ежатся от холода.
Много странного замечал в этой непостижимой империи. Самые потаенные мысли и наблюдения заносил в записную книжку в темно-зеленой сафьяновой обложке, которую всегда держал при себе, не доверяясь даже собственному бюро с секретным замком. «Здесь в одно и то же время, — писал он, — встречаешь европейскую просвещенность и варварство, блестящее, гордое дворянство и невежественную чернь. С одной стороны — огромное богатство, изысканные наряды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона, с другой — слуги и мужики в убогих азиатских одеждах, с длинными бородами и иногда с топорами, заткнутыми за пояс. Как будто оживают и движутся перед вашими глазами изображения рабов на барельефе Траяновой колонны в Риме».
Нет, эти люди не вызывали у Сегюра жалости или хотя бы малейшего сочувствия. Он всегда оставался равнодушным к их страданиям. Был в России всего лишь чужеземцем, который стремится как можно больше увидеть, запомнить, чтобы потом... Кто знает, возможно, на склоне лет, вернувшись в свой родовой замок на живописных берегах Сены, напишет книгу о своем пребывании в Санкт-Петербурге.
Возле собора кучер осадил коней, потому что от деревянных казарм военно-морского ведомства через площадь с барабанным боем проходила колонна мушкетеров. Заинтересовавшись, Сегюр выглянул наружу, и в тот же миг к карете побежали, засеменили с паперти нищие. Видел их голодные взгляды, посиневшие от холода руки, тянувшиеся за милостыней.
— En avant![46] Трогай! — крикнул перепуганно кучеру, поскорее закрывая дверцу.
Он до сих пор не мог забыть, как, возвращаясь осенью из Эрмитажа после представления исторической драмы, столкнулся на площади возле Зимнего дворца с разъяренной толпой. Его коляску пропустили, но сколько отчаяния, страшной решимости и ненависти успел заметить он на бородатых, морщинистых и совсем юных, безусых лицах простолюдинов, которые грозной массой двигались к главному подъезду, тесня конных охранников. И только когда две роты караульных солдат, орудуя прикладами и тесаками в ножнах, кинулись на бунтовщиков, толпа начала рассеиваться, оставляя на камнях площади потерпевших с раздробленными костями и окровавленными головами.
В тот же вечер Луи-Филипп узнал, что взбунтовались артели каменщиков и строителей, облицовывавшие болотистые берега Фонтанки гранитными плитами. Им приходилось каждый день мокнуть в ледяной воде, тесать, не разгибаясь, массивные каменные глыбы, а подрядчик Долгов и губернское правление не торопились с расчетами. Мастеровые жили впроголодь, потому-то, подстрекаемые непокорными, прекратили работу. Не послушались и обер-полицмейстера, который требовал выдать зачинщиков, утихомириться. Бросив ломы, молоты, лопаты, они все вместе двинулись к Зимнему дворцу.