— Государыня, — поклонился он, — приглашает в свою карету и велела мне лично сопровождать ваше сиятельство.
Поблагодарив, Луи-Филипп ступил на снег, передал медвежью шубу лакею и, оставшись в опушенном мехом камзоле поверх сюртука, направился за посланником Екатерины.
Зотов повел его мимо жарких костров, которые горели среди снежных сугробов, постреливая картечными зарядами искр в низкое вечернее небо. Сегюр сперва шел будто слепой, пока глаза не привыкли к свету. Но через минуту уже чувствовал себя увереннее, начал внимательно осматриваться по сторонам. Кортеж стоял на опушке леса, теряясь далеко позади в густой белесой темноте. Возле карет сновали всадники с факелами, суетились лакеи. Форейторы накрывали разгоряченных коней шерстяными попонами, навешивали на их морды торбы с овсом. Кучера проверяли сбрую, обивали ледяные наросты на полозьях саней и конских копытах.
Все делалось без суеты и торопливости, и Луи-Филипп в который уж раз подумал, как мало еще он знает Россию, где прожил уже несколько лет. На его родине даже более слабый мороз считался бы стихийным бедствием. Впитывая широко раскрытыми глазами почти фантастическую картину c гигантскими кострами, с шлейфами факелов над бесконечной цепью экипажей, зубчатым хребтом застывших среди белых снегов, граф испытывал волнение.
Дорожный экипаж императрицы внешне даже отдаленно не напоминал те легкие, фигурные, украшенные утонченной резьбой кареты, в которых она разъезжала в Петербурге или отправлялась в свои летние резиденции. Это был похожий на дилижанс передвижной возок саженей до семи в длину, с решетчатыми ставнями и овальной крышей, увенчанной массивным двуглавым орлом.
Камердинер кивнул дебелым гвардейцам, вытянувшимся у входной двери монаршего возка, и пригласил графа внутрь.
Переступив порожек, Сегюр попал в иной, хотя и привычный для себя мир. Все здесь было в миниатюре — прихожая, гостиная с овальным столиком на восемь персон. Сквозь приоткрытую дверцу, украшенную замысловатым орнаментом, виднелась маленькая библиотека: за фигурными створками шкафа тускло отсвечивали золотым тиснением корешки книг, которые императрица отобрала для путешествия. В бронзовых шандалах тихо потрескивали ароматные венецианские свечи. Обтянутые бордовым шелком стены с пейзажами голландских мастеров (из эрмитажной коллекции берлинского купца Гоцковского), мягкая гнутая мебель, толстый ковер во весь пол, серебро для дорожных куртагов[57] — все здесь свидетельствовало о том, что коронованная путешественница отправлялась в дальнюю дорогу со всеми удобствами.
Пока Сегюр с восторгом осматривал уютную гостиную этого необычного экипажа, открылась еще одна дверца — справа от библиотеки — и вошла Екатерина. Из-за ее спины выглянуло миловидное личико камер-фрейлины Протасовой. Увидев Луи-Филиппа, она зарделась и застенчиво потупила взор. Следом появились Дмитриев-Мамонов и Нарышкин.
— Рада видеть вас, le Comte[58], в чудесном настроении, — сказала царица, с еле заметной улыбкой взглянув на румяные от мороза щеки французского посланника. — Не досаждает вам русский холод?
— Он потерпел поражение в состязании с русскими мехами, которые мы получили из рук вашего величества, — в тон ей ответил Сегюр. — Я благодарен вам, государыня, за возможность увидеть империю...
— Сколько мы там проедем, — небрежно махнула рукой Екатерина, — тысячу-другую верст, только и всего. — Она пригласила гостя и своих спутников к столу. Сама опустилась в высокое боковое кресло. — Россия велика, жизни не хватит, чтобы увидеть ее всю. Уверяю вас, граф, такая империя посреди Европы не смогла бы существовать.
— Слава Богу, что хоть на севере граничим с Ледовитым морем, — с иронией вставил Нарышкин. — Тюлени вроде бы мирно ведут себя...
— Сегодня и европейские державы настроены дружелюбно в отношении России, — сказал Сегюр, — ее могущество вызывает уважение.
— И зависть, — добавила Екатерина. — Турция не может забыть своих поражений, утраты Черного моря, Кинбурна. Здесь мне все ясно. А почему так нервничают в Лондоне? Английский полномочный министр в Константинополе только и делает, что интригует против нас, подстрекает султана к войне, и он, к сожалению, не одинок.
Луи-Филипп внутренне подтянулся. Подобный упрек императрица могла высказать и по адресу Франции, а ему не хотелось бы омрачать с таким трудом налаженные отношения. Свои соображения Сегюр изложил в письме к королевскому послу в Стамбуле Шуазель-Гофье, отправленном перед отъездом. Он советовал своему старому приятелю быть осторожным в беседах с великим визирем и султаном относительно России, особенно ее южных владений. Осложнения, предостерегал он, только повредили бы делу.