В Смоленске провели три дня. Заболел Дмитриев-Мамонов, да и сама императрица пожелала отдыха. Не доезжая до дворца, остановились возле собора, где императрицу встречал по-военному богатырского сложения архиепископ с духовенством. Заметив удивление Сегюра, Екатерина шепнула ему:
— Открою вам тайну, граф: архиепископ много лет служил драгунским капитаном. Какого воина потеряла Россия! — вздохнула она.
Но Луи-Филипп и сам видел, что внешне смиренному пастырю больше к лицу был бы гренадерский мундир, чем длинная поповская ряса.
Помолившись, Екатерина в тот же вечер дала во дворце пышный бал, на котором кроме ее министров, сенаторов, фрейлин, камергеров, камер-юнкеров и иностранных послов было высшее смоленское дворянство. Блеск петербургской знати дополнялся помещичье-купеческой роскошью. Местные модницы красовались в дорогих платьях, привлекали к себе внимание причудливыми головными уборами: а-ля бельпуль — в форме парусника, левантским тюрбаном, «рогом изобилия», «пчелиным ульем». Как только не изощрялась женская фантазия, чтобы поразить, привести в восторг. Каждый из приглашенных старался попасть на глаза императрице, угодить, запомниться.
За сиянием канделябров, которые золотистыми гроздьями отражались в зеркальном паркете, возбужденные токайским и бургундским, музыкой, шелестом ассигнаций за ломберными столами, не сразу и заметили, как затанцевали на черных стеклах кровавые отблески, как начали исчезать куда-то лакеи. Но когда узнали о пожаре в доме княгини Соколинской, стоявшем рядом с дворцом, растерянно засуетились. Не отваживаясь покидать зал в присутствии императрицы, сидевшей спокойно, будто ничего и не случилось, в высоком кресле, с испугом посматривали на окна, за которыми бушевало пламя, лаяли разбуженные пожаром собаки, мелькали человеческие фигуры.
Наконец царица поднялась, холодно кивнула губернатору, с бледным лицом стоявшему рядом, и в сопровождении придворных пошла в свои покои. Перепуганные гости заторопились. Один за другим к парадному крыльцу подъезжали экипажи. Услужливые лакеи, одев в меховые шубы своих господ, провожали их в кареты, освещенные, как днем, гигантским огнем, который извивался, стреляя головешками, над островерхой крышей княжеского дома.
Дворовые и мещане, растянувшись цепочкой до Днепра, черпали из прорубей студеную воду, передавали полные ведра из рук в руки. Но пламя, залитое в одном месте, вырывалось, вспыхивало в другом, съедало все, что могло гореть, отталкивало адским жаром людей, пытавшихся погасить пожар. Несколько горящих досок обрушилось и на крышу дворца, в котором остановилась царица. Их в тот же миг стащили железными крюками, забросали снегом, а крышу полили водой. Сразу же образовывалась корочка льда.
К утру от имения княгини Соколинской остались закопченные кирпичные стены да кучи обугленных бревен от надворных строений, над которыми кое-где все еще извивались волнистые полосы дыма.
О пожаре говорили всякое: будто загорелась сажа в дымоходе, горничная ненароком зажгла свечой шелковую ширму в опочивальне. Грешили и на старого, подслеповатого истопника. А тем временем полиция задерживала каждого подозрительного и бросала в холодную. В ней уже собралось десятка два голодранцев разного возраста. Поползли слухи, что княгиню подожгли умышленно. Кто-то якобы из тех бездомных, нищих, калик перехожих, которых накануне разыскали по всем смоленским углам и принудительно вывели за город, дабы не накликали монарший гнев своим нищенским видом. Лишенные человеческого сочувствия и даже той убогой милостыни, что только и поддерживала их существование, они умирали от голода, замерзали в холодных, наспех вырытых землянках.
Перешептывались, будто бы поджигатель подкрадывался ночью к царскому дворцу, но дворец со всех сторон тщательно охранялся вооруженными стражами. Потому этот поджигатель со зла и выпустил «красного петуха» на хоромы княгини. Возможно, надеялся тот человек, что огонь перекинется на соседнее здание, окна которого светились в темноте золотыми квадратами...
Из Смоленска выезжали в девять утра. Екатерина пригласила Фицгерберта и графа Чернышова в свою карету, и Сегюр остался вдвоем с молчаливым графом Ангальтом, суровый вид которого не настраивал на приятную беседу. Поудобнее расположившись на мягком диване просторного экипажа, Луи-Филипп снова углубился в размышления. Ему не давали покоя последние письма отца, написанные с недомолвками, но он научился читать их и между строк. Во Франции назревали события, угрожавшие и самой монархии. Тревожился от этих вестей, потому что переворот мог затронуть и его старинный графский род. Возможно, и не так остро воспринимал бы парижские смуты, если бы не был в России. А здесь до сих пор еще многих дворян приводила в ужас грозная тень казненного в Москве Донского казака Пугачева, не на шутку переполошившего империю двенадцать лет назад. Сегюр знал, что царица даже речку, на которой произошло первое волнение казаков, велела переименовать, чтобы не осталось и упоминания. Словно бы ничего и не было. «А как же тогда скрыть поджоги, возмущенные толпы, увиденные им возле Зимнего, бунты на фабриках?» — вел безмолвный диалог с Екатериной.