И вдруг неожиданная мысль пронзила мозг посланника: «А не появился ли в Париже именно тот, пугачевский дух непокорности? Его вроде бы погасили в России, придушили силой, а он, как огонь в доме Соколинской, вырвался в другом месте, аж во Франции». И что более всего удивляло Сегюра — близорукость и беспечность придворных чиновников, которые своими неразумными поступками, заискиванием перед двором разжигали гнев и ненависть черни. Даже его отец с возмущением писал, что новый управитель финансов Карл-Александр Калонн из кожи лезет вон, чтобы удовлетворить все требования и капризы членов королевской семьи в деньгах. Сегюр-старший приводил в одном из писем ходивший в Париже ответ главного финансиста Марии-Антуанетты на ее требование для себя роскошных драгоценностей: «Если желание вашего величества выполнимо, то оно уже выполнено, если же оно невыполнимо, то его постараются выполнить». Калонн не жалел денег для пышных балов и развлечений — они часто устраивались при дворе, для строительства охотничьих потешных замков, оплачивал огромные долги родных братьев короля — Людовика Прованского и Карла д’Артуа. А тем временем в большинстве провинций Франции чернь... Граф с опаской покосился на своего мрачного спутника — не проник ли он в его потаенные мысли? Но генерал-адъютант сидел с закрытыми глазами, дремал или, быть может, думал о своем благородном кадетском корпусе, в котором воспитывались будущие офицеры русской армии.
У окошка кареты появился всадник. Сегюр присмотрелся внимательнее. На вороном дончаке скакал одетый в короткую меховую бекешу... архиепископ. Его плечистая фигура с кавалерийской выправкой четко вырисовывалась на фоне утреннего неба. Этот необычный всадник сопровождал царский кортеж до самого Киева, преодолевая в седле по тридцать пять верст за день. Несмотря на возраст, морозы, нередко превышавшие двадцать градусов, он был бодрым на вид, никогда не жаловался на усталость.
Великая, загадочная Россия продолжала удивлять французского посланника.
В том году зима в Киеве выдалась суровая. Уже в начале декабря Днепр был скован льдом, и Петро, кутаясь от холода в старенькую одежку (едва на харчи хватало из получаемых монастырем подаяний), почти каждый день переходил на левый берег рубить лозняк для корзин. Плел их в холодной послушнической келье, лелея надежду отпроситься весной на Тарасовские, что у Остра, или Пуховские озера, принадлежавшие монастырю и почти весь год снабжавшие его преподобных отцов свежей рыбой.
Работа отвлекала от мрачных мыслей. Терпкий запах молодой оттаивавшей лозы напоминал те времена, когда они вдвоем с Андреем странствовали по берегам степных рек, познавали разные сельские ремесла, чтобы прокормиться. Вот тогда и научился плести из тоненьких вербовых веток, побегов лозы, гибкого краснотала корзинки с прочными ручками, небольшие лукошки для лесных ягод, просторные корзины. Все это пригодилось по дороге в Киев. Да еще как пригодилось! Без ужина не ночевали. А на ярмарке в Лубнах еще и ниточку монист купил Лукийке. Дед Мартын, так звали богомольца, который нищенствовал с внучкой и которого он догнал тогда за селом, часто повторял: «Тебя, сынок, сам господь бог послал. Как приволоку свои ноги в Лавру — свечку за тебя святому Николаю Угоднику поставлю». — «Ставьте лучше за покойников, — отмахнулся Петро. — А я пока еще живой-здоровый».
Заботясь о старике и девочке, Бондаренко и сам испытывал облегчение. По-настоящему за последние годы радовался свой силе, ловкости. В каждом селе или хуторке, через которые проходил, искал любую работу. Плел корзины и ограды из камыша, молотил хлеб, плотничал. Запретил Мартыну канючить милостыню. Его заработка хватало на всех. Путники могли теперь позволить себе даже такую роскошь, как домашний уют. Не мерзли уже осенними ночами под навесами или в шалашах. У Лукийки порозовели щеки. С нею реже случались приступы, и Петра согревала мысль, что он нужен этим людям. Чувствовал себя счастливым, увидев, как впервые улыбнулась девочка, как увереннее шагает по дороге ссутулившийся дед Мартын.