Бондаренко проснулся. Рядом с восковой свечкой в руке стоял отец Саливон. Желтоватый язычок пламени освещал его скошенный подбородок, отражался в водянистых глазах, и это придавало всему лицу хищное выражение. За маленьким, закругленным вверху окошком серел рассвет. Подавленные преждевременным появлением отца Саливона, послушники торопливо одевались и ускользали, как мыши, в приоткрытую дверь. Петро тоже встал. Степная ширь вмиг сузилась до размеров продолговатой, как щель, душной кельи, на грязноватой стене которой покачивалась бесформенная тень монаха.
— Долго ли ты будешь ублажать плоть свою? — услышал едкое, но пропустил мимо ушей этот упрек.
Ему не в чем было виниться. Да он и не хотел это делать. Впервые за время пребывания в монастыре не опустил покорно глаз. Прямо посмотрел в плоское, будто окаменелое лицо отца Саливона.
Его не заперли в темной келье. Хотя и не простили дерзости. Заставили скалывать лед на мелководьях озера Тельбин возле Кухмистерской слободки. Для лаврских ледников. Работа тяжелая, изнурительная. На постных харчах долго бы и не выдержал. Вот тогда и выручило Петра умение плести корзины. Поправил несколько корзин-кузовов, которыми грузили лед на подводы, и на следующий день он был вызван в монастырь. Эконом велел ему плести из лозы кошели для рыбацких артелей монастырских озер. Помощника не было. Сам заготовлял вербовые побеги, краснотал на песчаном левобережье, носил охапками через Днепр. И все же это была хоть какая-то свобода. Он не чувствовал на себе водянистого взгляда отца Саливона. После вечерни мог зайти к Ивану Сошенко, перемолвиться с ним несколькими словами.
С каменщиком его роднили не только возраст или жизненные невзгоды, выпавшие на долю каждого, но и нечто значительно большее. Наведываясь тайком в барак, не раз заставал Петро своего знакомого за рогожкой, возле больных. Иван помогал им, подкармливал собственными харчами. Ухаживал за немощными, как признался он Петру, из собственной боли, потому что и сам, скитаясь с детства, ничего так не помнил, как доброту людскую. Иногда у Ивана прорывались мысли, настораживавшие Бондаренко. И тогда между ними возникали споры, хотя Петру ни разу не удавалось разубедить или, наоборот, убедить в чем-то мастерового. Возможно, так получалось потому, что в глубине души он и сам уже начинал сомневаться в своей правоте.
Однажды Петро пожаловался своему новому другу на произвол монахов, которые издеваются над послушниками, помыкают ими, и услышал в ответ задиристые слова Сошенко:
— А вы бы собрались все вместе и дали взбучку одному-другому в каком-нибудь темненьком углу, чтобы никто не видел. Уверяю, браток, поможет.
Петро с испугом посмотрел на каменщика.
— Боже упаси! О таком грешно и думать.
— А издеваться над подростками, лишать их малейшей радости — праведно?! — распалялся Сошенко. — Кто дал им право так обращаться с людьми?
— В покорности душа очищается, — заученно сказал Петро, понимая, что отвечает не так, как надлежало бы: сам не терпел надругательства. А что должен был ответить? У кого были глаза, тот видел.
— Знаю, как она очищается, — насупился Иван. — Кнутами, кнутами. Вдоволь насмотрелся, браток, еще в вотчине. Мальчишкой. Эти твои святоши черными коршунами налетали на наше село, стоило лишь приказчику пожаловаться на мужиков. За непослушание пороли прилюдно. Однажды даже казаков из Гоголевской сотни вызвали для расправы над моими односельчанами.
— А какое же преступление совершили твои односельчане? — поинтересовался Бондаренко.
— Преступление?! — ощерился Иван в какой-то неестественной улыбке. — Отказались налаживать плотину на монастырском пруду. После пахоты. Поздним вечером. Люди еле на ногах держались, а приказчик — ни в какую: пока, говорит, не запрудите, домой не отпущу. Ну, мужики распалились, подступили к нему все вместе, разъяренные, хотели с коня на землю стащить. Уже и за повод схватились. Приказчик насмерть перепугался. Слова не мог вымолвить. Глаза вытаращил, дрожал весь. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не мой сосед Карпо Жиленко. Он упросил мужиков отпустить приказчика, не брать греха на душу.
Сошенко помолчал, вспоминая, наверное, подробности этой стычки.