— Добрый был человек Карпо, — продолжил Сошенко после паузы, — уважали его в селе за ум, за рассудительность. Послушались и в тот раз. Пошли всем миром в вотчинное имение и подали совместную жалобу. Жиленко сам и написал ее.
— Кому подали? — спросил Петро.
— Как кому? Духовному собору Лавры. Надеялись на защиту. И дождались... казаков с плетями. Пьяные казаки согнали всех в то же имение, ворота закрыли и давай пороть кнутами старого и малого. Приказчик собственноручно избивал Карпа Жиленко.
— Он же его спас! — с возмущением кинул Петро.
— За это и получил двести арапников. Как зачинщик. Говорили, что так велел управитель вотчины, иеромонах Досифей, чтобы в дальнейшем никто не перечил монастырской власти... Вот так, браток, и очищали наши души. До смерти запороли невинного человека. Через неделю и похоронили Карпа.
— И приказчику сошло с рук?!
— Если бы только сошло, браток, — уставившись глазами в какую-то невидимую точку, ответил Иван. — Духовный собор еще и наградил своего верного слугу... Земелькой и скотиной, принадлежавшей Карпу. Досифей прочел это повеление моим односельчанам, пригрозил при этом: «Попробуйте теперь хоть пальцем тронуть приказчика или ослушаться его». Вот до чего довела людская доброта, — заговорил он жестко. — А если бы стащили они тогда своего душегуба на землю да бросили торчком в пруд...
— Уменьшится ли в мире зло, если добром пренебрегать? — спросил Бондаренко.
— Не знаю, браток, — пожал плечами Иван, — но и самим добром его не уничтожить. Поверь мне.
Петро не во всем соглашался с каменщиком. Часто спорил с ним. Но монашескую жизнь в Лавре уже не оправдывал безоговорочно. Сползала пелена с глаз. Видел: людские пороки гнездились и здесь, за монастырскими стенами. Да и жестокости хватало. Все чаще навещали его печальные мысли, потому что не нашел в святой обители желанной добродетели и праведности, которые так влекли его в тяжелых странствиях. Все с большим доверием относился к своему ровеснику-мастеровому, каждый раз открывая в нем черты, которые всегда уважал в людях. Резкие высказывания Сошенко уже не пугали его своей откровенностью. Постепенно и сам утверждался в мысли, что безмолвно подчиняться таким, как отец Саливон, значит потакать их зазнайству. «А не лучше ли вообще покинуть постылое послушничество?» — размышлял он наедине с собой, переплетая гибкие вербовые побеги. Сказал Ивану про монастырские озера. Может, отпустят его туда, он ведь немного разбирается в рыболовстве. Сошенко лишь руками развел:
— Не один черт? Все равно ведь черноризникам угождать будешь. Лучше и не заикайся — пустое дело. — Он внимательно посмотрел Петру в глаза: — Послушай, браток, давай махнем вдвоем за Канев, в Кременчуг. Осточертело уже мне кельи строить. Да и у тебя, вижу, невесело на душе.
— Снова возвращаться в помещичьи имения? — еще сильнее нахмурился Бондаренко. — Нет уж, Иван...
— Почему же возвращаться? Ходят слухи, — Сошенко понизил голос, — будто сама царица собирается со всей свитой в Киев. Говорят, хочет помолиться святым мощам в пещерах и поплыть по Днепру до самого Черного моря. Вот почему за Каневом и строятся города новые, пристани на Днепре. И мастеровых там днем со свечой ищут. Волю дают, деньги платят.
— Рай, — грустно улыбнулся Петро, — да только не по мне. Я же не плотник и не каменщик, а кому нужно там мое плетение?
— Ошибаешься, браток, — возразил Сошенко, — разве ж я не вижу: твои руки ко всякому делу пригодны, красу ощущают. Поверь мне, через месяц-другой дворцы будешь строить.
Бондаренко и на этот раз не стал отговаривать товарища. Надо еще было пережить долгую зиму с трескучими морозами и метелями, дождаться весеннего тепла, чистой воды на Днепре. А уж там — как сложатся обстоятельства.
После рождественских праздников закрылись монастырские ворота перед калеками, нищими, немощными богомольцами. Конные казаки и полицейские прогоняли их из верхнего города и Подола на Куреневку, Приорку, другие пригородные села и хутора, установив на всех дорогах, ведущих в Киев, плотные кордоны. Лавра напоминала разворошенный какой-то невиданной силой муравейник. Мастеровые, послушники, наемники из местной бедноты расчищали снег, белили кельи, несмотря на пронзительный ветер, взбирались по лестницам, ремонтировали и красили крыши, церковные купола. На площади перед главными воротами стучали топоры и молотки, сосновые стружки золотистыми кольцами усеивали утрамбованный снег — возводилась высоченная триумфальная арка.
Петру Бондаренко с несколькими старшими послушниками велели спускаться к Днепру. Возле Наводницкой пристани возвышался припорошенный снегом штабель дубовых бревен. Немного в сторонке несколько человек строили из серых гранитных глыб похожую на крепостное заграждение стену. Петро заметил среди них и плечистую фигуру Сошенко. Хотел подойти поближе, но, натолкнувшись на тяжелый взгляд одутловатого бородача в кожухе и островерхой шапке, внезапно преградившего ему дорогу, остановился.