Петро тоже чувствовал, как всего пронизывает морозный ветер, но выбраться из плотной толпы не было никакой возможности.
Наконец из главных монастырских ворот выехала знакомая Карета. Ее сразу же окружили всадники в медных латах. И когда пышный кортеж приблизился к дворцу и там прозвучали залпы салюта, толпа, как одно многоликое живое существо, облегченно вздохнула и быстро начала расходиться. Над Киевом сгущались вечерние сумерки.
Глава третья
ПЕРСТНИ И СКРИПИЦЫ
Не подняться с праведными
Злым из домовины;
Дела добрых возродятся,
Дела злобных сгинут.
Не по своей воли попав в каменоломню, Чигрин словно бы стряхнул с себя истомную дремоту. Все, что стряслось с ним в помещичьей экономии, на степном шляху, казалось нереальным, как давний, призрачный сон. Настоящими были только розовые провалы выработок, зиявшие вдоль косогора, сгорбленные фигуры каменоломов, глухой перестук молотов и освещенные костром сосредоточенные лица солдат-охранников у дороги.
Их завели в широкую мазанку, вкопанную, наверное, на аршин или даже на полтора в землю. Сквозь толстые круглые стеклышки в стене просачивался зеленоватый свет, и Андрей вообразил, что они, переступив порог, погрузились в болотную воду. В хате стоял гул голосов, кто-то пытался высечь огонь, чертыхался, снова высекал, брызгая с кремня ослепительными искорками. Наконец в масляной плошке, висевшей в темном углу, заколебался язычок пламени, и в помещении посветлело. За узким, как скамья, столом, тянувшимся вдоль передней стены, ужинали человек тридцать, а может, и больше. Пахло ржаным хлебом и чем-то вареным. Андрей с наслаждением вдохнул эти запахи, ощущая, как от голода подтягивается живот.
— Потеснитесь, — незлобиво крикнул солдат, приведший их в мазанку. — Новички. Будут жить и питаться здесь.
Люди зашевелились. Несколько пар глаз равнодушно скользнули по невыразительным в полутьме фигурам двоих взрослых и мальчика. Андрей пропустил вперед Тараса, его отца, шедшего прихрамывая: наверное, дубовая скрипица повредила ему ногу. Сам примостился на краешке скамьи напротив лысого, тщедушного человечка, который, втянув голову в плечи, жуликовато посматривал на прибывших маленькими, будто заплесневелыми глазами.
— И вас заарканили? — хихикнул он, показывая выщербленные пеньки стертых зубов. — Не ходи, кошечка, босиком — лапки оттопчут, хи-хи-хи.
— Чего пристаешь к людям, Савва? — буркнул длиннолицый, одноглазый сосед. — Не видишь, им и без тебя горько.
— Кто пристает? — Еще сильнее втянул голову, аж съежился человечек. — Савве лишь бы в миске побольше было да поспать подольше. — Он торопливо спрятал деревянную ложку за пазуху. — Горько не горько, а раз уж попали в силки — слаще не станет, хи-хи-хи.
Андрей почувствовал, как напряглись мышцы у крестьянина, сидевшего с ним плечо к плечу, увидел, как сошлись на переносице его черные с сединой брови, и сам вспыхнул гневом. Хотел оборвать подленький смешок лысого человечка, бросить в его тусклые глаза резкое, язвительное слово, чтобы тот умолк. Но какое-то внутреннее предостережение останавливало его. Чигрин до сих пор помнил слова дядьки Илька Супереки: «Скажешь — не вернешь, отрубишь — не срастишь».
Савва тоже замолчал и несколько дней после этого будто и не замечал их. Поколдует за ужином над своей миской, быстренько спрячет ложку, словно что-то краденое, и — в угол, на полати, под свою дерюжку. Чигрин уже и забывать стал о его издевке, как Савва вдруг снова заговорил. Увидел сбитые до крови пальцы Тараса и его отца, растянул в улыбке свой выщербленный рот:
— Раскалываете камень так, что из него кровь течет, хи-хи-хи.
— А тебе весело? — не удержался Андрей.
— Успокойся, человек шутит, — примирительно сказал крестьянин и тоже посмотрел на свои руки. — Что поделаешь, весь век в земле копаемся, а она ведь не такая твердая, как этот проклятый камень, десять потов выгоняет.
— А потом еще тверже станет, хи-хи-хи; когда морозы ударят, — продолжал Савва, откровенно игнорируя угрожающий взгляд Чигрина. — Когда попрыгаете с кайлами да кувалдами, двадцать потов сойдет.
Андрей слушал злорадные разглагольствования этого странного человечка, смотрел, как живо бегают его маленькие, будто смазанные салом глаза, и никак не мог понять: в своем уме он или, может, давно свихнулся? Злость уступала место равнодушию. «Не хватало еще с шутом связываться, — думал он, — пускай потешится». А Савва словно не таскал на себе весь день волокуши с бутом, продолжал плести словесную паутину: