Чигрин все-таки добился своего. Маркшейдер разрешил перевести Прищепу и его сына (чтобы ухаживал за отцом) в приют для тяжелобольных, размещавшийся в бывшей слободе Половице. В глубине души маркшейдер ненавидел Андрея за то, что тот держался независимо, не заискивал перед ним, как другие. И все же удовлетворил требование этого упрямого парня. Побаивался его или, скорее всего, опасался другого: со дня на день должен был нагрянуть из Кременчуга генерал Синельников. Зачем же ему показывать искалеченных каменоломов?
Воловью фуру (не гонять же ее порожняком) до половины загрузили бутом. Андрей разровнял его, застелил камышовыми матами и помог лечь исхудавшему и обессиленному от боли крестьянину. Тарас примостился рядом, поправив на отце короткий дырявый кожух, который Чигрин взял взаймы у Саввы на дорогу. Андрей (маркшейдер и его послал — выгружать камень) уселся на передке вместо кучера, подле капрала.
Не проехали и версты, как их обогнала колонна солдат, маршировавших по обочине, утрамбовывая сотнями подошв тонкий снежок, устлавший за ночь скованную морозом землю. Вслед за первой прошла вторая, потом третья колонна. Чигрин придержал волов, пропуская солдат вперед, потому что дорога сворачивала влево и тянулась по самому краю глубокого оврага, поросшего колючим терном, акацией и дроком. Из-за невысокого пригорка виднелись камышовые стрехи, гонтовые и черепичные крыши Половицы. А внизу, выгнувшись гигантским луком, синел под тонким льдом Днепр.
На околице слободы сотни полторы землекопов долбили кайлами и заступами мерзлую землю, корчевали пеньки. Несколько человек, разбросав трухлявую крышу, разваливали старую приземистую хату. Плетенные из камыша и обмазанные глиной стены прогибались и трещали под натиском людских плеч.
— А ну, на-а-а-ва-лись! — время от времени покрикивал малорослый, покрытый рыжей пылью человек.
Люди сообща упирались в хлипкую, облупленную стену и клонили ее к земле, растаптывали неподатливый, волокнистый камыш.
Мимо этого двора по изрытой глубокими колеями дороге тряслись наверх подводы с кирпичом, лесом. Возницы переговаривались с землекопами, угощали друг друга табаком. Капрал тоже достал прокуренную трубку с длинным костяным чубуком. Старательно набил ее, уплотняя табак большим пальцем, и, кивнув молодому вознице, который, лихо попыхивая дымком, обгонял фуру на пароконном возу, прикурил у него.
— Не подскажешь, как проехать к лазарету? — спросил после нескольких затяжек.
Парнишка снова осадил коней.
— Надорвался, дедусь? — сочувственно посмотрел на Федора.
— Покалечился в каменоломне, — ответил Андрей.
— Тогда вам лучше отвезти его к деду Репьяху в Каменку, — посоветовал возница, махнув куда-то неопределенно коротким кнутовищем. — Он и вывихи вправляет, и болячки да синяки заживлять умеет, а в приюте, или как там по-вашему — в разолете, что...
— Не можем, — сдержанно и, как показалось Андрею, с сожалением возразил капрал, — велено доставить в лазарет.
Возница не стал расспрашивать, почему именно так велено, объяснил дорогу, махнул над конскими крупами кнутом, и расшатанный воз, объезжая выбоины, потарахтел дальше.
Приют располагался в нагорной части слободы, почти над самой рекой. Это было рубленое, похожее на амбар строение, которое когда-то разобрали и перевезли сюда из первого Екатеринослава. Когда Андрей, осторожно поддерживая ослабевшего крестьянина, вошел внутрь, первое, что бросилось ему в глаза, — широкая печь, занимавшая почти треть всего помещения. «Хоть в тепле будет», — подумал Чигрин, присматриваясь, где бы можно было примостить Федора. На печи и скамьях, плотно притиснутых одна к другой, лежали больные, главным образом старые, немощные, но острый взор Андрея выхватил из людского скопления и моложавые лица, изнуренные страданиями, натолкнулся на печальные, отчаянные взгляды. Слышны были стоны, кто-то бредил в забытьи.
К ним устремилась сухонькая старушка, вся в черном, только на голове выпячивалась шалашиком белая льняная косынка.
— Ведите туда, — указала костлявым пальцем на приземистую лежанку, тянувшуюся вдоль печи, будто завалинка, — оба поместятся. — И, тут же спохватившись, шустро повернулась к Андрею: — А деньжишки у них есть?