— Как вас туда занесло? — наконец опомнился он, втыкая вилы в землю.
— Мы от грозы прятались, — подал голос Андрей, виновато хлопая глазами.
— Где уж та гроза, — махнул дядька рукой, — проспали вы ее. Вишь, как улеглись, хорошо увидел, а то арбу сена сбросил бы на вас.
Они прожили в Половице всего несколько дней. В памяти остались аккуратные хатки, белевшие на отлогих склонах Бобырева и Войцеховского оврагов, высокий холм, с которого открывалась ширь Днепра, и желтые песчаные кучегуры левобережья. На лугах между перелесками было множество земляники — полуницы. Их хозяин, Остап Мандрика, заверял, что якобы от этой земляники-полуницы и пошло название казацкой слободы.
— Вот когда-то ягод было!.. — похвалялся он. — Пройдешь ручку — с косы сок, как кровь у резника с ножа капает, а возом проедешь через луг — ободья становятся красные.
Зря сетовал Остап Мандрика: земляники и в том году было много в траве. Петро сплел из лозы два глубоких, вместительных лукошка, и они за час-другой наполняли их с верхом сочными ягодами.
Возможно, они и остались бы в Половице, стрехи которой овевали днепровские ветры, а дворы защищали сады, заросли бузины и высокие плетни, но у слобожан достаточно было мужских рук, а еще больше голодных ртов. Многодетный Мандрика (восемь мальчиков и пять девочек) посоветовал им перебраться через Днепр и наведаться в Новоселицу:
— Там ярмарка, множество всяких людей, будет работа — были бы руки да шеи...
«Не знал тогда слобожанин, — размышлял Чигрин, проезжая на возу мимо громады возводящегося дворца, — как все перевернется в тихой казацкой Половице». Он пытался отыскать глазами сенник и старенькую хату Остапа Мандрики, который дал когда-то прибежище двум обиженным чабанам, а видел лишь черепичный завод, казармы для солдат, островерхие деревянные навесы, где хранили известь. Несколько в сторонке стоял каменный острог для колодников с караульными на углу. Под самым берегом темнели вмерзшие в тонкий лед плоты сплавного леса. Возле них суетились люди. Они зацепляли бревна железными крюками и, с треском ломая лед, вытаскивали на берег. Полуденное солнце освещало все пространство будущего города, строившегося вдоль Днепра. И Андрей, обдумывая виденное и пережитое когда-то и теперь, впервые почувствовал интерес к переменам, происходившим в Половице. Будто все, происходившее перед его глазами, касалось и его лично. Это ощущение не покидало Чигрина всю дорогу.
В тот же вечер, разыскав в каменоломне маркшейдера, Андрей повел речь о Федоре и его сыне. Готов был нести двойную нагрузку, без устали бить тяжелым молотом, лишь бы их отпустили на хутор.
— А они тебе кто, родичи? — въедливо спросил маркшейдер.
Чигрин вскипел от возмущения:
— Родичи! А как же — на одном возу приехали!
Андрея раздражало тупое упорство этого надутого, как индюк, человека.
— Не выдержит Прищепа здесь, разве не ясно? И хлопец его надорваться может — ребенок еще.
— Жалостливый, — издевательским тоном процедил сквозь зубы маркшейдер, — а мне все равно! Кинули их сюда — пускай долбят камни хоть и до смерти. Меня никто не жалеет.
Смотрел куда-то в глубину выработки, злой, нелюдимый, похожий своей неуклюжей фигурой на обломок дикого камня, торчавший среди хаоса расколотых валунов, и в груди Чигрина шевельнулось нечто похожее на сочувствие к нему. «Тоже достается, наверное, бедняге, — подумал, сдерживая раздражение, — потому и свирепствует, злость на подневольных вымещает».
— Утешительного слова здесь не услышишь, знаю, — согласился он, — но ведь и губить людей нельзя. Отпустили бы вы их, когда вернутся из лазарета.
— Ты опять за свое? Будто я губернатор!
Чигрин вскинул зазубренное кайло на плечо.
— Если нужно будет, я и губернатору прошение подам, но все равно вызволю Федора из этой ямы! Пускай он землю пашет, — сказал больше самому себе, чем маркшейдеру, и, повернувшись, пошел в казарму.
За столом был один лишь Савва. Склонив лысую голову над миской, он жевал беззубым ртом. Все остальные уже расползлись по своим углам, улеглись спать. Андрей опустился на скамью.
— Ну что, добился правды? — прищурил Савва кругленький мышиный глаз.
— Добьюсь, — не имея желания спорить, отмахнулся Чигрин.
— Когда рак свистнет, а петух тявкнет, — хихикнул Савва.