— Что же тут смешного? — обиделся Андрей. — Человек искалечился, еле живого довезли до лазарета. Как же ему возвращаться в эту яму?
— Как? А по той же дороге. Если сам не найдет — конвоира дадут, хе-хе-хе.
— Какого конвоира? Что ты мелешь?
Савва положил на ладошку, подставленную челноком, бескровную, измятую щеку.
— И я когда-то на рожон пер, — заговорил он плаксиво, будто винился перед Андреем, — зеленый был, как жаба в Спасов день. А набил шишки — сразу присмирел. — Он протяжно вздохнул. — Правда — что камень-дикарь: слепа и глуха. Ей чихать на тебя, пусть хоть кожу спустят. Так на кой леший она мне? Жил без нее, правды, и проживу. Ребра целее будут. И тебе советую не упираться. Все равно по-ихнему будет...
Взгляд у Саввы сухой, холодный, а тонкогубый рот улыбался, ощеривался бледными деснами. Чигрин который уж раз подумал: а не прикидывается ли этот непонятный человечек, не морочит ли ему голову? Ведь ухаживал за Прищепой, травяным отваром поил, а теперь словно бы даже рад, что того под конвоем приведут обратно, как только он поправится.
— Неужели ты сможешь спокойно смотреть, как страдает человек? — спросил напрямую.
— А кому теперь чужое болит? — поджал губы Савва. — Надо мной тоже издевались, и думаешь, хоть один руку протянул, заступился? Как бы не так! Держи карман шире! Сам и выкарабкивался. Зубы все потерял. Так почему же мне переживать теперь за кого-то? И своей лямки хватит, будь она проклята, — нервно передернулся он.
Чигрин почувствовал, как и у самого пылают щеки от возбуждения или, может, и от стыда. Будто коснулся Савва и в его душе какого-то болезненного места. Понимал этого горемыку, который прятался со своей кривдой, как улитка в панцирь, прикрываясь скользкими рожками дурачка. Тоже защита... Но соглашаться с Саввой...
— Я тоже не смог протянуть руку своему товарищу, удержать его рядом с собой, — заговорил подавленно, — рассердился, думал, порознь будет лучше. Надоели уже друг другу. А остался один — и пал духом. Сразу же почувствовал, как не хватает мне Петра, его поддержки, рассудительности, предостережений.
— А где он теперь? — спросил Савва.
— Где... Кабы я знал, — насупился Андрей. — Двинулся в Киев, в монастырь. Втемяшил себе в голову, будто только там, среди монахов, найдет успокоение. Ну я не верю! Не уживется он с черноризниками, ибо хотя и настрадался вдоволь, не умеет ужом извиваться.
— Легче в этой волчьей яме копаться? — хмуро спросил Савва.
— Вдвоем с товарищем и беда — не лихо, — сказал Чигрин.
— Кому как, — крутанул головой Савва, — а я готов и дьяволу прислужить, лишь бы только жить в тепле и добре. Да в сытости. Думаешь, они святые? — повел глазами по скамьям, где спали, закутавшись в дерюги, свитки, какое-то тряпье, утомленные работой каменоломы. — Все одним миром мазаны. А куда денешься?
Андрей взглянул на его съежившуюся фигуру:
— Не пойму тебя, Савва, давно толкаешься среди людей, вместе со всеми спину гнешь, волокуши таскаешь, спишь и ешь со всеми, а послушать — будто в норе живешь.
— А ты не в норе? — прищурился Савва. — Враки! Каждый только о себе и думает. Отпустили бы тебя на волю, ты бы и не вспомнил про Федора.
Андрея не задели его злые, несправедливые слова. Был уверен: от своего он никогда не отступится. Чего бы ему это ни стоило, он поможет Прищепе и его сыну вернуться домой, подаст челобитную Потемкину или даже самой царице в Петербург.
— Ошибаешься, — ответил спокойно, без возмущения, — Федора я не оставлю в беде.
— Спеши, пока агарянцы[68] плетут для нас волосяные путы, — язвительно кинул Савва.
— Откуда им здесь взяться, агарянцам? — удивленно поднял густые брови Андрей. — Из Крыма давно вытурили. Кинбурнский полуостров наш. Не понимаю.
Савва лишь покачивал с боку на бок лысой головой. На лице у него расплылась снисходительная улыбка.
— А откуда тогда, в шестьдесят девятом, взялись? — спросил вкрадчиво, будто и в самом деле хотел выведать у Андрея тайну неожиданного появления в Запорожье татарских орд. — С неба упали?.. Они хитрее нас, вот что я тебе скажу. Не успеем и опомнится, как налетят. Говорят, сам турецкий султан хочет повести войско, чтобы Крым отнять, а заодно и все города, которые строятся, разрушить, сровнять с землей! Так что спеши, — повторил он, — пока не явились по наши головы.
Чигрин встал. Спорить, доказывать что-то этому озлобленному человечку было напрасным делом. Он ослеплен собственной кривдой. Носил ее в себе, как вериги, покорно, добровольно. Согнувшись под тяжестью судьбы, казалось, уже и не хотел выпрямляться. Наоборот, находил утешение, когда удавалось ему сравнять с собой кого-нибудь другого, лишить человека какой бы то ни было надежды.