На Саксагани, когда подморозило, Суперека нанялся к местному зимовщику Трофиму Глобе косить камыш. Хмурый, молчаливый хозяин в первый же день вынес ему и Андрею вербовые сандалии-лодочки, привязывавшиеся веревкой к обувке, резаки из старых укороченных кос и показал, где надо косить. С неделю он словно бы и не замечал своих батраков, которые с утра до вечера резали, вязали и тащили на санях камышовые кули наверх, обставляя ими длинную приземистую хату, ригу, конюшню, повети. Но однажды вечером, когда усталые и проголодавшиеся за день косари доваривали на огне кулеш с пастридой — сушеной рыбой, вошел, согнувшись, к ним в землянку. Остановился у порога, высокий, сутуловатый, взглянул исподлобья на Андрея.
— Завтра к бычкам пойдешь, навоз вычищать будешь, — велел, не поздоровавшись.
— Так мы же, как гов-ворится, камыш нанялись косить, — вмешался Суперека.
— Сидишь, так сиди, — сердито сверкнул глазами Трофим, — а нет — можешь уходить! — указал рукой на дверь.
— Что же это ты выгоняешь на ночь?! — вспыхнул Суперека, приподнимаясь. — Я задаром работаю на тебя?
— Дядя, дядя, — подскочил к нему Андрей. — Не надо, я пойду, буду чистить. Разве это тяжело?
— Хорошо, — прижал его к себе Суперека, постепенно успокаиваясь. Ему уже и самому надоели скитания, ночлеги в степи под открытым небом. — Как гов-ворится, пусть будет по-твоему. А там увидим. Только ты не истязай парня, — строго посмотрел на хозяина.
— Лишь бы не отлынивал, — буркнул тот, поворачиваясь к ним спиной.
На скотном дворе Андрей сдружился с тихим и застенчивым, как девушка, одногодком, которого звали Петром. Он батрачил у Трофима Глобы уже второй год, с тех пор как его отца, казака Семена Бондаренко, забрали на турецкую войну. Петр был чуточку выше Андрея, только какой-то хрупкий, смирный. Да и сил у него еще не хватало для тяжелой работы. Андрей не раз замечал, как напрягались слабые руки, вытягивалась тонкая шея хлопца, когда он кидал вилами охапки сена в ясли или носил воду большими деревянными ведрами. Однажды он не удержал полное ведро и уронил его в колодец. А тут, как нарочно, подвернулся Глоба, отстегал кнутом.
Андрей не знал об этом, убирал навоз из сарая, когда услышал, что за плетенными из лозы яслями кто-то вроде бы всхлипывает. Обошел их с противоположной стороны и увидел Петра. Он лежал ничком под стенкой, уткнувшись лицом в ладони, и его плечи вздрагивали, будто от холода.
— Петро, — тихо позвал Андрей, склоняясь над товарищем.
Хлопец порывисто поднял голову, вытер рукавом слезы и испуганно посмотрел на Андрея.
— Кто тебя обидел?
— Никто, — отвел Петро глаза в сторону. — Я сам... виноват.
— В чем? — не отступал Андрей.
Петро, понурившись, старательно стряхивал соломенную труху с одежды.
— Ведро утопил, — наконец собрался он с силами и рассказал все, как было. — Только ничего не надо делать, — попросил товарища, увидев, как у того гневно вспыхнули глаза и побелели косточки пальцев, сжимавшие держак вил.
— Не-е-ет, я найду его! — угрожающе возразил Андрей, направляясь к двери. — А то он и дальше будет издеваться над тобой.
— Стой! Остановись! — испуганно бросился Петро следом за ним. — Он нас пришибет. Обоих.
— Руки коротки, — твердо сказал Андрей, втыкая вилы в землю. — Мы казаки.
Не знал он, что сам через несколько дней попадет в передрягу и отведает хозяйского арапника. Да, наверное, дело к этому давно уже шло. Парню надоело каждый день копаться в грязных, полутемных конюшнях, да еще и ловить на себе пренебрежительные взгляды чванливого хозяина. Хотелось хоть чем-нибудь досадить этому спесивому изуверу, считавшему, что может безнаказанно глумиться над беззащитными батраками.
Андрей давно уже присматривался к молодому, не объезженному еще жеребцу, которого держали в отдельной конюшне, поили по утрам цельным молоком и два раза в день чистили — короткая вороная шерсть аж лоснилась на его спине и крупе. Время от времени в конюшню наведывался Трофим Глоба. Ощеривался, любуясь своим будущим верховым конем, который рвал повод, танцуя на утрамбованной копытами земле. Глоба осматривал его со всех сторон, хлопал ладонью по крутой, изогнутой дугой шее, по тонким ногам, не стоявшим на месте, и, довольный, выходил, даже не посмотрев на своих батраков.
И в душе Андрея с каждым днем все усиливалось презрение к мрачному и неприветливому хозяину-домоседу, у которого уже не было ничего казацкого под длиннополым кожухом.
Однажды после посещения хозяина с жеребцом что-то стряслось. Он задрожал, загарцевал, еще сильнее раздувая влажные ноздри, громко и прерывисто заржал. Андрей выпрямился, какой-то миг стоял неподвижно, потом отбросил вилы, которыми сгребал давнюю подстилку, и, подчиняясь какому-то волнующему чувству, подошел к коню.