Золотые горки в чашах таяли, как воск на горячих сковородках. Десятки тысяч червонцев, тускло посверкивая в затененном лиловыми шторами зале, мигом исчезали в карманах сюртуков, жилетов облагодетельствованных царской милостью.
Когда чаши с драгоценностями в руках пажей почти совсем опустели, произошел казус, который одних рассмешил до хохота, других, слабодушных, напугал. Кто-то прыснул еще тогда, когда на середину зала, услышав свой титул и имя, быстро выбежал на коротких ножках дебелый господин с выставленной вперед, как таран, головой. Казалось, он ничего не видел перед собою, кроме завораживающего посверкивания золота и бриллиантов на серебряных чашах. Растерянный гофмейстер попятился. Пажи обреченно ждали неотвратимого столкновения с Толстяком. А он рысцой пересек зал и застыл будто вкопанный перед графом. Опомнившись и снова приняв важный, как и надлежало, вид, Безбородко протянул господину драгоценную табакерку. И не успел выпустить ее из рук, как опять тишину торжественной церемонии нарушил смех. Схватив царский подарок и держа его перед собой, словно святыню, толстяк начал так ревностно и угодливо кланяться, что длинные фалды его сюртука взлетали, точно их обдувало ветром.
Секретарь, глянув в бумагу, приготовился уже объявить другую фамилию, но так и замер с открытым ртом. Взмахнув короткими ножками, тучный господин распластался на скользком, навощенном до зеркального блеска паркете. Зажатая в его кулаке табакерка звякнула от удара, а толстяк, думая, наверное, что она выскользнула из руки, шарил жадными глазами по полу, вертел головой, как черепаха на распутье. Среди офицеров, стоявших отдельно, раздался издевательский смех. Не удержался и Безбородко. Архимандрит Никольского монастыря Епифаний осенил себя крестным знамением.
— Что сотворяет с паствой греховное сияние злата, — осуждающе сказал он архимандриту Михайловскому Тарасию.
Игумен промолчал, молитвенно опустив глаза. Не прошло еще и месяца, как они с Епифанием получили из рук самой императрицы по тысяче рублей золотом да на братию обоих монастырей по столько же.
А повергнутый толстяк, обнаружив наконец пропажу в своей правой руке, силился встать, опирался на колени и локти, сопел, как кузнечный мех, но коварный паркет каждый раз ускользал из-под туфель, и он снова падал лицом вниз.
— Помогите ему, — велел Безбородко, погасив смех в глазах.
Два молодых лакея мигом подхватили бедолагу под руки, поставили на ноги и отвели в сторону.
Невозмутимый секретарь, поймав взгляд гофмейстера, зачитывал имя очередного счастливчика.
К Сегюру и де Линю, отпыхиваясь, как после бега, подошел Храповицкий.
— Государыня приглашает вас, господа, — сказал он, поздоровавшись, — в зеленую гостиную.
— С удовольствием подчиняемся ее высочайшей воле, — в своей манере ответил принц и, взяв статс-секретаря императрицы под руку, направился с ним к высоким дверям, видневшимся справа.
Екатерина сидела в золоченом, обитом темно-зеленым бархатом кресле в окружении придворных, генералов, министров. Взгляды присутствующих привлекали к себе племянницы Потемкина, графиня Александра Браницкая и княгиня Екатерина Скавронская, сопровождавшие царицу в ее путешествии. Справа возле кресла стоял в фельдмаршальском мундире генерал-губернатор Малороссии Петр Александрович Румянцев. Его широкое лицо казалось непроницаемым, но внимательные глаза Сегюра заметили на нем и выражение достоинства старого воина, и признаки усталости, и тщательно скрываемое неудовольствие.
Луи-Филипп знал, что фельдмаршал иногда поступал независимо и даже с вызовом. Еще зимой Дмитриев-Мамонов, у которого за бокалом шампанского часто развязывался язык, рассказывал ему о первой беседе с Румянцевым. Екатерина велела тогда выразить генерал-губернатору свое негодование Киевом: он к ее приезду не был приведен в порядок и украшен, подобно другим городам.
— И что же ответил сиятельный граф? — поинтересовался Сегюр.
— О, ответил так, — хмелея, громко рассмеялся Мамонов, — что я неделю колебался — передавать ли его слова государыне.
— И все ж таки? — допытывался Луи-Филипп, игнорируя дипломатический такт.
Мамонов перестал смеяться, надул щеки, насупился:
— «Скажите ее величеству, — заговорил басовито, копируя голос Румянцева, — что я фельдмаршал и мой долг — брать города, а не разукрашивать их». И можете себе представить, — весело продолжал Красный Кафтан, — государыня не разгневалась. Сказала, что прощает старику его чудачества, — Мамонов хитровато прищурился, — за все услуги двору.
Поздоровавшись с Екатериной, Сегюр и де Линь подошли к Фицгерберту и Кобенцлю, стоявшим сразу же за свитой императрицы. Внимание придворных, военных, иностранных гостей было приковано к широким дверям, в которые входили духовные и светские чины, новоиспеченные действительные и статские советники, городничие, исправники, купцы. Впереди, сияя наперсным крестом (подарок царицы), степенно выступал митрополит Киевский Самуил. Следом шли епископ Переяславский и Бориспольский Виктор, архимандрит Дорофей с лаврскими монахами. Замыкал процессию духовенства высоченный протопоп Софийского собора Леванда, который в марте после литургии вынужден был опуститься перед царицей на колени, чтобы она смогла собственноручно надеть на его могучую шею золотой крест на красной ленте.