— Куда прешь со своими латками?! — остановил мужчину в войлочной шапке караульный офицер, расставлявший свою команду поперек улицы. — А ну очистите проезд!
— Разрешили бы пройти, ваша милость, — вступился за бедолагу старый лирник. — Человек издалека на богомолье в Киев пришел. Обносился в дороге, так разве же он виноват?
— А здесь не монастырь, — грубо оборвал его караульный. — Поворачивайте, и чтобы духу здесь вашего не было, а то я церемониться не буду.
Петра всего опалило гневом. Будто не постороннему паломнику, который с перепугу попятился от разъяренного охранника, а ему лично была причинена кровная обида. Не помня себя, рванулся сквозь толпу к офицеру, но не успел сделать и двух шагов, как почувствовал выше локтя железную, цепкую руку Ивана.
— Остынь, браток, — предостерег тот тихо, придерживая Петра. — Нам нельзя ввязываться, здесь и застрянем.
Петр молча покорился товарищу, хотя так и не смог до конца погасить в себе возмущение. Если бы не Сошенко, он не пошел бы и на царское гульбище. Оно нужно ему, как жабе копыто! Да Иван уговорил: последний день в Киеве, рулевой не возражает. Грех не воспользоваться таким случаем.
Петру, конечно, и самому интересно было пройтись по городу, который он так толком и не видел, пребывая за монастырскими стенами. Если бы только меньше было полицейских кордонов да липких, подозрительных взглядов. Тогда не чувствовал бы себя таким униженным.
Они прошли вдоль сада, усиленно охранявшегося, миновали какое-то длинное, похожее на казарму строение и оказались на широкой площади, обрывавшейся с севера отвесной кручей на берегу Днепра. Поодаль, за липовой посадкой, золотисто-белым облаком виднелся дворец, к которому одна за другой подъезжали кареты, легкие пароконные коляски, ландо. А на площади, окруженной со всех сторон полицейскими, караульными солдатами, пчелиным роем гудела, колыхалась толпа народа. Ничего подобного Петру еще не приходилось видеть: на длинных канатах между столбами были развешаны небольшие кусочки колбасы, говядины, соленой и вяленой рыбы. На узких — в одну доску — столах, пересекавших почти из конца в конец площадь, между краюшками ситника и ржаного хлеба желтели морщинистые яблоки, лежали кучки каких-то солений. Площадь походила на шумную ярмарку. Только здесь никто ничего не продавал и не покупал. Разрешали брать даром, не более одного кусочка хлеба, мяса или рыбы и двух яблок. Кто же, не довольствуясь одним, протягивал руку к другому куску, получал чувствительный подзатыльник. Вездесущие караульные так и шарили глазами. Самые острые стычки вспыхивали возле чанов с вином, пивом и брагой, выставленных на площади из «высочайшей милости». Отведав хмельного питья, мещане становились смелее. Самые нетерпеливые пускали в ход локти, а то и кулаки, чтобы снова протиснуться к чашнику. То в одном, то в другом месте гульбища возникали драки. Несколько подвыпивших с окровавленными лицами дюжие полицейские оттащили в кусты.
— Идем отсюда, не лежит моя душа к таким развлечениям, — подавленно сказал Петро.
— А угощение? — прикинулся удивленным Сошенко.
— Обойдемся. Здесь и без нас есть кому ребра мять.
Иван понял, что уговаривать Петра напрасное дело, хотя он и не собирался этого делать: сам был разочарован увиденным. Молча пошел следом за товарищем.
Возле Крещатого яра догнали лирника. Он шел медленно, будто с тяжестью на плечах.
— И вы покинули этот бешеный вертеп? — обрадовался лирник. — Пропади он пропадом! Не было печали — притащился. Думал, харчами разживусь для знакомого паломника. Болен он, а в дороге и вовсе выбился из сил. Еле ноги волочит. Вот и надеялся я малость подкормить его царицыным хлебом. Вот и подкормил... Шел за шерстью, а вернулся стриженый.
— Издалека тот паломник? — поинтересовался Иван.
— Из-под Кременчуга. Неблизкая дорога. Постолы начисто истер. Не в чем теперь и назад возвращаться. Придется босиком на Ромодан двигаться. Дело к лету идет, лишь бы только не разболелся еще сильнее.
— Больной, а в такую дорогу пустился, — пожал плечами Петро.
— Так не по своей же воле, — обернулся к нему лирник. — Всех поголовно заставили...
— Идти на богомолье? — удивился Сошенко.
— Со всем домашним скарбом и скотиной к Днепру топать, — недовольно сверкнул из-под седых бровей лирник. — А которые прятались, тех разыскивали и, будто каторжников, под конвоем вели.
— Ничего не пойму, — растерянно посмотрел на него Иван. — Зачем было всех крестьян к Днепру гнать?
— А ты у царицы спроси, когда будешь везти ее к морю, — сердито уколол лирник, — она расскажет. А я знаю только, что пухли и мерли бедолаги в дороге от голода и надругательств. Многих похоронили в степи. Моего знакомого тоже ждала не лучшая участь. Начисто выбился из сил, голова кружилась. Рассказывал мне, что присел отдохнуть на обочине дороги и не заметил, как и ночь наступила. Людей погнали дальше, в торбе ни крошки хлеба, хоть ложись на землю и панихиду по самому себе служи. Благодарение судьбе, какие-то паломники утром подвернулись. Подобрали квелого, накормили. Вместе с ними добрел до Киева. Здесь я и повстречал его. Еле душа в теле держалась. Как же такого измученного оставлять на произвол судьбы? Вот так и бродим вдвоем.