Фицгерберт покраснел, что Луи-Филипп видел впервые, однако быстро овладел собой и даже улыбнулся старому обер-камергеру.
— Мы говорили о флоте, ваша светлость, — возразил уже с достоинством. — Я не хотел унизить Россию.
— Унизить, глубокоуважаемый, могут только собственные поступки, — не очень вежливо ответил Шувалов, — а если уж Вы затронули флот, то вспомните, граф, иллюминацию у архипелага, поинтересуйтесь, чьи корабли кипятили море, идя с пламенем на дно.
Сегюр мог ждать мгновенного возмущения поведением иностранного посла от кого угодно, только не от старого и отяжелевшего с годами елизаветинского вельможи, который, как правило, дремал во время дворцовых раутов. Слышал, что Екатерина пригласила его в путешествие из одного лишь честолюбия, чтобы и дальше слыть при европейских дворах северной Минервой — защитницей мудрости, покровительницей искусства. Шувалов, как никто, умел поддерживать это всеевропейское мнение. Смолоду дружил с Михаилом Ломоносовым, помогал ему в нелегких трудах по основанию Московского университета, а коллекция художественных полотен, собранная графом, была едва ли не самой лучшей в Петербурге.
Фицгерберт не нашелся что ответить. Конечно же он не мог не знать о чесменском поражении турецкого флота, главную силу которого составляли корабли, построенные на английских верфях. Сегюр видел показное выражение достоинства на лице английского посла и вспомнил, как другим Иваном — Болтиным — был посрамлен его соотечественник Лекрерк, три года назад напечатавший в Париже книгу по истории России. Болтин колко, язвительно и, что самое огорчительное, убедительно высмеял невежество автора. Луи-Филипп и до сих пор не мог спокойно думать об этой его писанине. Сколько едких насмешек пришлось выслушать ему от одного лишь Потемкина. Даже в Версале поняли, как этот «историк» повредил отношениям Франции с царским кабинетом. Неизвестно, чем бы закончились переговоры с министром двора, если бы граф Вержен не прислал Безбородко извинительное письмо, заверяя его в своих дружественных намерениях. «Англичане же, — размышлял Сегюр, пытаясь понять поведение Фицгерберта, — очевидно, никак не могут простить России «вооруженного нейтралитета» в их войне с североамериканскими колониями. И хотя они и заключили Версальский договор, давняя неприязнь тлеет, как уголек в пепле».
Кто знает, что последовало бы и за этим инцидентом с послом, если бы гофмаршал[75] не оповестил о выходе к столу императрицы.
Казалось бы, проще простого перенести на чистую бумагу свежие впечатления от увиденного и услышанного, описать события, свидетелем которых самому только что пришлось быть. Тем более что этому способствовали и уютный кабинет-каюта, и удобный стол, и спокойные, как на полотнах Рейсдала, живописные пейзажи, открывавшиеся из окон галеры. А Сегюр смотрел в раскрытую записную книжку и никак не мог сосредоточиться. Его все еще держала в своем плену, рассеивала мысль феерия отплытия из Киева пышной царской флотилии.
После обеда, попрощавшись с генерал-губернатором и местной знатью, Екатерина перешла на флагманскую галеру «Днепр», над которой был поднят вице-адмиральский вымпел. Вдоль берега выстроился Днепровский пехотный полк князя Дашкова. Тугой волной прокатилась барабанная дробь, содрогнулся воздух от орудийного залпа, и царская флотилия гигантской сколопендрой потянулась по широкому руслу Днепра на юг.
Сегюр стоял на шкиперском мостике и видел, как тысячи разрисованных весел разрезают, вспенивают чистую воду, как проплывают мимо, посверкивая на солнце червонным золотом, луковицы куполов киевских церквей и соборов, их колокольни, как выпускают вслед им седой пороховой дымок прибрежные кручи. В ушах звенело от беспрерывной пальбы, шипения невидимых петард над головой, музыки, звучавшей почти на всех судах, людских голосов.
В пышной парадности отплытия было что-то нарочито показное, театральное. Луи-Филипп чувствовал себя как на спектакле, где условности, декорации заменяют реальный мир. И, наверное, не удивился, если бы опустился какой-то невидимый занавес и все исчезло, развеялось, подобно дымным хвостам угасших ракет фейерверка в голубом небе. Только размеренные взмахи весел, упругий ветер в лицо, легкое содрогание палубы возвращали его к действительности.
Сегюр впервые в своей жизни плыл на галере, хотя ему и приходилось совершать далекие морские путешествия. Десять лет назад вместе со своим приятелем маркизом Лафайетом он переплыл Атлантический океан на собственном фрегате, чтобы принять участие в войне против английских войск на стороне восставших американцев. На обратном пути их парусник настигла яростная буря. Небольшое судно как щепку бросало в разбушевавшемся океане. Высоченные валы поднимались почти вровень с мачтами и смывали за борт все, что встречалось на их пути. Матросы падали с ног от усталости, откачивая помпами воду, которая проникала в трюмы и даже в нижние крюйт-камеры[76], де хранились бочонки с порохом и зажигательные ядра. Держали их на случай столкновения с пиратским или английским военным парусником. Они с маркизом тоже двое суток не смыкали глаз. Луи-Филипп долго потом вспоминал эту жуткую игру шквального ветра и океанских волн с их фрегатом.